АКАДЕМИЯ НАУК
Убсунурский Международный Центр
Биосферных исследований
Зеленая партия жизни и блага народного
ЭКОЛОГИЧЕСКИЕ КОРНИ КУЛЬТУРЫ
ЧАСТЬ II
ДЕТИ СОЛНЦА
«Слово»
Москва
2002 г.
УДК 582.4/9:001.57
Научные редакторы:
профессор Бугровский В. В.,
доктор технических наук Дроздов Б. В.
КОЛЛЕКТИВ АВТОРОВ:
Адамова В. А., Ацюковский В.А.,Бугровский В. В., Гуревич В. И., Долбилкин Н. П., Дроздов Б. В., Жукова А. С.,, Капустян В. М., Кара‑Мурза С. Г., Керженцев А. С., Курбатская С. С., Петров В. П., Рольник И. А., Се Цзы-Чу, Степанов А. М., Устюжанин В. Л., Чебанюк А. М., Шульпин Ю. А., Щеголев О.Н.,Юрашко В.Н., Яншин А.Л. .
Авторы выражают глубокую благодарность Дайнеко В.И. за редактирование книги и серьезные замечания.
Книга представляет собой сборник очерков по основополагающим вопросам культуры вообще и русской культуры в частности. Обсуждаются причины кризиса современной цивилизации, которые авторы видят в антиэкологической направленности современной технической культуры.
В первой части книги рассмотрены вопросы, относящиеся к пониманию культуры как информационной системы, её структурно-функциональной организации и проявлениям во взаимоотношениях людей, народов и взаимодействия человека с природой.
Вторая часть книги включает очерки по русской культуре, по истории её формирования, реакций на изменяющиеся условия жизни народа, а также серию статей по современным проблемам духовной жизни нашего общества.
В последних частях книги обсуждены принципы и пути построения будущей Общечеловеческой культуры, основанной на экологических принципах.
Книга рассчитана на широкий круг читателей, обеспокоенных надвигающимся на человечество экологическим кризисом, деградацией культуры и трагическим положением нашего народа.
Издание шестое, переработанное и дополненное.
Книга издана при финансовой и организационной помощи Зелёной партии жизни и блага народного РФ
ISBN 5-86384-049-X
Убсунурский Международный Центр биосферных исследований, Зеленая партия жизни и блага народного
Подписано к печати 08.02.2002.
Формат 60х88/16. Печать офсетная. Гарнитура Таймс.
Авт. печ. л. ~ 35. Физ. печ. л. 24. Страниц 385. Тираж 400 зкз. Заказ №
Общенный фонд «ВАРЯГ».
ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Сложный многовековой путь прошло славянское и русское язычество, складывавшееся из многих, в разное время возникавших компонентов. Несмотря на тысячелетнее господство государственной православной церкви, языческие воззрения были народной верой и вплоть до двадцатого века проявлялись в обрядах, хороводных играх, песнях, сказках и народном искусстве.
Религиозная сущность обрядов-игр давно уже выветрилась, символическое звучание орнамента забылось, волшебные (т.е. созданные волхвами-волшебниками) сказки утратили свой мифологический смысл, но даже бессознательно повторяемые потомками формы архаического языческого творчества представляют огромный интерес, во-первых, как яркий компонент позднейшей (XIX-XX в.в.) крестьянской культуры, а, во-вторых, как неоценимая сокровищница сведений о многотысячелетнем пути познания мира нашими отдаленными предками.
Необходимо выразить надежду, что этнографы и фольклористы соберут воедино и исследуют богатейшие фонды русского, украинского и белорусского народного творчества.
Академик Б.А. Рыбаков, «Язычество Древней Руси»
ДЕТИ СОЛНЦА
КРАТКИЙ ОЧЕРК
ВЕЛИКОЙ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ
Прекрасное служит опорой души народа.
Если сломать, разбить, разметать красоту,
то ломаются устои, заставляющие людей
биться и отдавать жизнь за Родину.
На изгаженном вытоптанном месте
не вырастет любви к своему народу,
своему прошлому, воинского мужества
и гражданской доблести.
Забыв о своём славном прошлом,
люди превращаются в толпу оборванцев,
жаждущих лишь набить брюхо.
Поэтому важнее всего для судьбы людей
и государства – нравственность народа,
воспитание его в достоинстве и уважении к предкам, к труду и красоте.
И. А. Ефремов
Славянская культура… Как к ней подойти? Как увидеть её черты, туманно просвечивающие там и сям в нашей русской культуре среди чуждых ей иноземных напластований? Как понять душу наших далёких предков – славян (ведь культура – душа народа!)? Как вслушаться в себя, чтобы услышать голос забытых предков? Ведь мы тоже славяне, и он должен в нас звучать. Как оживить, заставить говорить древние обычаи – такой, например, как веселый весенний языческий праздник масленица, во Ярило, брызгавшее масляным жаром? Как заставить себя время которого мы едим блины, а наши предки – само солнце серьёзно слушать могучие заклинания, которым подчинялись сами силы природы и обрывки которых ещё и теперь пробиваются иногда в детских песенках? Как воскресить великие исторические деяния, канувшие в Лету, следы которых сохранились в наивных сказках, собранных в пылящихся на полках афанасьевских сборниках?
Чтобы «увидеть» культуру славян – древнее лицо нашей души – стряхнуть с него пыль наслоений, надо обратиться к чему-то яркому, сильному, славянскому. Посмотрим на Владимирские храмы (илл. 1-4). Кто видел их, не мог остаться равнодушным.
Вот письмо нашей знакомой, которое мы публикуем с её разрешения:
«Какое впечатление произвели на меня Владимирские храмы? Я увидела их в первый раз сравнительно недавно, то есть когда была человеком зрелым и уже кое-что понимающим. Помню, летом я приехала во Владимир, прошла по городу, радуясь его пестроте, маленьким невысоким домам, наивности, которая была во всём: и в этих домах, и в хозяйственной озабоченности снующих по улицам людей. Такими простыми, прямыми, действительно необходимыми были эти заботы! Я отдыхала, радовалась, беззаботно наблюдала за окружающим, пока не дошла до собора. Здесь меня ждало потрясение. Потрясло всё: масштаб, красота, величие – всё, что не принадлежало этому нынешнему городу, суетящемуся вокруг. Контраст был настолько силён, что чувство удивления перекрывало непосредственное ощущение красоты. Откуда здесь такое? И какое оно имеет отношение ко всему окружающему? И вообще к русской культуре, как я её знаю и ощущаю – к храму Василия Блаженного, к московским церквам XVII века, Кремлю, расписным прялкам, копилкам и свистулькам на базарах. Сбитая с толку, ошеломлённая мысль заметалась – как могло такое вот быть созданным ещё в XII веке? Так что же, значит всё последующее – деградация? Да нет, тут и единой линии, сходства не видно. Это нечто иное, принципиально и несомненно высшее, неизмеримо высшее! А люди кругом не имеют никакого отношения к этому гиганту, хотя они и связаны с ним – теперь я ловила на них отблески собора, замечала влияние величественного здания, всегда находившегося у них перед глазами. Оно было в некоторой просветлённости этого полудеревенского городка, в гармоничности – на другом уровне, гораздо более низком, но несомненном. Оно было в ласковой интонации женщин, особенно пожилых, в их певучей напевности. Отблески, последние, самые последние, косые лучи заходящего солнца.
Но кто же все-таки создал это чудо? Чем дольше я смотрела на собор, тем больше он проникал в меня, захватывал до того, что мне уже начало казаться, что и нет на земле ничего прекрасней. Причем прекрасное это было необыкновенно близко мне, задевало всю душу, весь внутренний строй, было выражением самого лучшего во мне, облекало это лучшее в гармонию, человечность, музыкальность и удивительную цельность. Законченным совершенством были эти храмы, особенно Нерль. И, как бывает в таких случаях, они не несли на себе следов мучительных творческих усилий, казались органично слитыми со всем окружающим и как бы возникшими сами по себе, как вырастает дерево. Но почему я, ленинградка, так мгновенно осознала, увидела в этих храмах своё, самое глубинное, что до них находило себе лишь частичные соответствия, но никогда не выражалось в такой полноте и светлой радости? В ту пору я не любила и не знала русского народного искусства. Точнее, проявляла к нему вежливо-любознательный интерес интеллигентного человека, которому известно, что следует знать своё прошлое. Живых ощущений оно во мне не рождало, своим его я не чувствовала. Его красочность, хотя и жизнерадостная, казалась мне кричащей, варварской, резкой и не рождала радости во мне самой. Нагромождение форм и узорчатость московской архитектуры утомляло и развеивало то серьёзное отношение, какое приличествует церкви. Нарядные игрушки и только! Чужое, чужое, азиатская экзотика! И, если это – русское, то не русская я. Отчуждение и чувство непричастности в своей стране – вот и всё, что они во мне вызывали. Внешне примелькавшееся, но внутренне непонятное и отталкивающее, как искусство какой-нибудь Индии. Думалось, что это от того, что я ленинградка, что я родилась и выросла в этом строгом, симметричном, распланированном городе, на строгих, ясных и величественных ансамблях ампира. Но чудо в том, что здешнее, владимирское было ближе, оно давало небывалое соответствие каким-то глубинам души. Здесь была строгость конструкции, её логичность, ясность и величие, и ещё то, чего в ампире не было – тёплая гармоничная музыкальность, звучавшая в мир, создававшая с ним как бы тёплое единение. Словно золотые волны окутывали всякого приближающегося к храму и вовлекали его в некое музыкальное единство с собой, звучащее, вибрирующее. Если про ампир можно было сказать, что он нёс в себе благородство отвлечённых линий, то здесь было благородство человечности, возвышенной, духовной. Аристократическое благородство, не выродившееся в утончённость, недоступную всем. Это было тоже удивительно и ново: аристократизм, который не обособляется в своей исключительности, в своём предназначении только для избранных. Откровением этого аристократизма была его открытость для всех, демократичность. Его сутью было выражение того лучшего, что есть в каждом.
Меня Владимирские храмы освободили сразу же и навсегда от чувства неполноценности, с которым я прежде ощущала свою непричастность к народному русскому искусству, освободили от ощущения европейца, блуждающего в чужом мире. Владимирские храмы создают ощущение, что вся их красота есть и в тебе, до неё не надо расти, как до ампира, а надо лишь дать ей проявиться в себе, раскрыться, расцвести».
Это чувство несоответствия Владимирских храмов всей окружающей нас действительности при первом знакомстве с ними бывает, в самом деле, очень острым. Внутренняя эклектичность более позднего русского искусства, особенно основанного на европейских заимствованиях послепетровского, стала его глубокой сущностью, стилем, более того – чертой культуры. Мы все настолько привыкли к этому, что уже перестали замечать неестественность положения, при котором считаем своими всяческие «Испанские песни» Рубинштейна, «Итальянские песни» Глинки, так же как и «казанский стиль» храма Василия Блаженного вместе со всем русским классицизмом, ампиром, барокко. Недаром в нас так крепко представление о единой, для всех народов обязательной, общечеловеческой культуре. Мы не представляем, что может быть по-другому. Восточное, китайское, индийское искусство поражает нас, кроме непривычности и причудливости, не только самобытностью, но и своим, так чуждым нам, внутренним единством, замкнутостью рамками своей культуры, которые поверхностные люди объясняют отсталостью.
Аристократизм Владимирских храмов, их внутренняя цельность, как нам кажется, больше всего отличают их от позднейшего русского искусства. И не то, чтобы в них не было черт, которым нельзя было бы найти отзвук в произведениях последующих веков. Своей бросающейся в глаза строгостью, совершенством они сходны с лучшими творениями русского классицизма, например, произведениями Кваренги. Их весёлая открытая жизнерадостность намного превосходит достигнутое в этом плане в русском барокко; именно её отзвук радует нас в народной дымковской игрушке. Мягкость и музыкальность Владимирских храмов не имеют аналогий в позднейшей русской архитектуре и даже в музыке – в этом плане с ними могут сравниться разве что лучшие задушевные народные песни. Благодаря своему пластическому совершенству они воспринимаются даже не столько как архитектура, а скорее как скульптура. И в этом плане в них улавливается что-то общее с произведениями лучших русских скульпторов, например, Щедрина. В целом же Владимирские храмы настолько отличаются от последующего русского искусства, настолько выпадают из общего русла последующей русской культуры, что исследователи долго не соглашались считать их творениями русского народа, не соглашались считать правильным самое простое и естественное решение: храмы созданы нашими предками-славянами, жившими во Владимире в XII веке. Появились различные теории заимствования. Искали аналогий им на Западе – в романском искусстве, на Востоке – в искусстве Персии, в Византии. Потребовались более чем столетние исследования, чтобы окончательно установить самобытность Владимирских храмов и с уверенностью утверждать: они являются произведениями культуры наших предков-славян и создали их местные Владимирские мастера [1]. Признание этого факта делает, однако, законным вопрос, заданный в письме: что же вся последующая наша история искусства после Владимирских храмов – это деградация, упадок? Ведь очевидно, что в нашей архитектуре, да и в искусстве вообще, не было создано чего-либо столь же высокого: одновременно гармоничного, музыкального и строгого, пластичного и образного, аристократического и человечного, столь собранно-цельного и открытого окружающему миру, выросшего из него. Как появилось это светлое чудо? И что представляли собой наши предки славяне, сумевшие его создать!
ИСТОРИЯ СЛАВЯН
Первым жителем этой, ещё необитаемой тогда страны, был человек по имени Таргитай, а у него было трое сыновей: Липоксай, Арпоксай и Колоксай (Солнце-царь). В их царствование на Скифскую землю с неба упали золотые предметы: плуг с ярмом, секира и чаша… Так жар пылающего золота отогнал обоих братьев, но когда подошёл младший брат, пламя погасло, и он отнёс золото к себе в дом. Поэтому старшие братья согласились уступить младшему всё царство.
Геродот
Бывало да живало –
жили-были старик да старушка.
У них было три сына:
первый Егорушка Залёт,
второй Миша Косолапый,
третий – Ивашка Запечник.
А. Н. Афанасьев
… жил старик в одном селе.
У крестьянина три сына:
Старший умный был детина,
Средний был и так, и сяк,
Младший вовсе был дурак.
П. П. Ершов
Начальная летопись сообщает, что вначале славяне поселились на Дунае, а потом расселились в Прикарпатье, назвавшись по месту поселения. Кто осел в поле, назвались полянами, а кто в лесу – древлянами. Поселившиеся среди болот назвались дряговичами («дрягва» – болото). Далее следует перечисление довольно многочисленных славянских племён: поляне, древляне, волыняне, бужане, дряговичи, кривичи, радимичи, вятичи, уличи, тиверцы, север, хорваты, дулебы, словены, сербы, поляне-ляхи, поморяне, мазовшане. Эти названия очерчивают большую область от Балтийского до Адриатического морей на западе и до Днепра на востоке. Несмотря на некоторую непривычность этих названий для нашего слуха, в них нет ничего странного: мы тоже привыкли называть людей по месту их поселения: москвичи, ленинградцы, киевляне, сибиряки. Вот почти и всё, что сообщает о происхождении славян Начальная летопись (не считая глухих преданий). Дальше наши летописи повествуют не о славянах. Они посвящены деяниям русских(не славянских!) князей – правящей варяжской верхушки русского феодального общества, сложившегося из низшего слоя – эксплуатируемых славянских племён – и верхнего – варяжских пришельцев. Славяне в летописи выступают в качестве тёмной необразованной массы («смерд» и «смердить» – однокоренные слова), живущей скотски, «звериньим образом», сопротивляющейся установлению «просвещения» и «порядка» (летопись глухо говорит о взрывах недовольства). Да ещё в летописи повествуется о попытках некоторых великих князей урезонить жестокость и алчность своих меньших собратьев по отношению к покорённому народу [2].
В. О. Ключевский [2], подводя итоги исследованиям проблемы происхождения славян, проведённым к его времени, так описывал их историю.
Приблизительно ко II в. н. э. народные потоки прибили славян к среднему и нижнему Дунаю. Прежде они терялись в разноплеменном населении Дакийского царства, существовавшего тогда у северных границ Римской империи.
И только около этого времени славяне начали выделяться из сарматской массы, обособляться как в глазах иноземцев, так и в собственных воспоминаниях. В то время римляне называли их венедами, и Тацит ещё недоумевает, кому сроднее венеды – германцам или кочевникам-сарматам. Наша летопись помнит, что от римлян императора Траяна – «волохов», разрушивших Дакийское царство – тяжко пришлось славянам, которые вынуждены были под их давлением расселиться с Дуная. Таким образом, Ключевский относит расселение с Дуная ко II веку н. э. Первой остановкой славян в этом расселении были Карпаты, откуда они в V–VI веках громили Византию, переходя за Дунай. Во главе военного союза карпатских славян стояло племя дулебов или волынян. Этим набегам и обязаны мы сообщениям о славянах в византийских источниках. Следствием их, как пишет Ключевский, было постепенное заселение славянами Балканского полуострова. В VI–VII веках нашествие вытесненных тюрками из Великой степи аваров, которые покорили дулебов (и, по-видимому, существовавший под их именем союз славянских племён), прекратило нападения славян на Византию – и византийские сообщения о них. Последние возобновляются уже в IX веке в связи с нападениями Руси. В VIII веке под давлением аваров начинается расселение славян с Карпат. Их восточная ветвь селится по Бугу и Днепру. Здесь и застаёт восточных славян Начальная летопись, которая описывает объединение восточных славянских племён в IХ–Х веках варяжскими завоевателями в феодальное государство – Киевскую Русь. И далее летописи повествуют об истории этого феодального объединения до его разгрома татарами в XIII веке.
Итак, «вглубь» историю славян исследователи доводят до II века н. э. Однако анализ славянских языков говорит о том, что они восходят к индоевропейской языковой общности, распад которой относится ко II тыс. до н. э. Почему же исследователи остановились на II веке н. э.? Да потому, что о славянах нет упоминаний в более ранних письменных источниках. Но где же тогда были славяне более тысячи лет? Например, о них ничего не пишет Геродот – человек в высшей степени обстоятельный, совершивший в V веке до н. э. большое путешествие в Скифию (где позднее находит славян история) и подробно описавший все жившие там народы. Но в том-то и дело, что Геродот о славянах пишет! Только он называет их скифами-земледельцами, скифами-пахарями (в отличие от истинных «царских» скифов-кочевников) в соответствии с традицией, сложившейся в Причерноморских греческих колониях, или по месту их проживания – борисфенитами («Борисфен» – Днепр). Перечисляя входящие в Скифскую федерацию земледельческие племена, Геродот пишет: «Всем им в совокупности есть имя сколоты, по имени их царя. Скифами же назвали их эллины» [3].
Союз сколотов, как показал Б. А. Рыбаков, и объединял племена, которые позднее у византийцев получили название восточных славян, или антов. Но при таком понимании сообщения Геродота отпадает главное препятствие к тому, чтобы проследить историю славян далее в глубь веков: отсутствие упоминания о них в письменных источниках. Открывается возможность отождествить праславянские племена с изученными археологическими культурами.
Эта большая работа, подытоженная Б. А. Рыбаковым, к тому же по-новому интерпретировавшим сообщения Начальной летописи, позволила ему следующим образом представить историю славянских племён.
- В середине II тыс. до н. э., в период расцвета бронзового века, когда затихло широкое расселение индоевропейских пастухов-скотоводов, севернее Европейского горного барьера обозначилась большая группа скотоводческо-земледельческих племён, обнаружившая значительное единство на пространстве от Одера до Днепра (Тшцинецко-Комаровская археологическая культура). Протяжённость земель этих праславян с запада на восток около 1300 км, а с юга на север – 300-400 км.
- К концу бронзового века – IX-VIII векам до н. э. – западная половина этого обширного праславянского мира оказалась втянутой в сферу кельтской культуры (Лужицкая археологическая культура). Восточная половина вошла в соприкосновение и борьбу с кочевыми, иранскими по происхождению, киммерийскими племенами, от которых они заимствовали определённые элементы материальной культуры. В это время праславяне не только научились ковать железные орудия и оружие, освоили хлебопашество, построили ряд крепостей на границе со степью для зашиты от кочевников, но и создали союз племён между Днепром и Бугом, получивший название сколотов.
- Смена киммерийцев новыми ираноязычными кочевниками скифами в VII веке до н. э. привела к тому, что союз сколотов вошёл в обширную Скифскую федерацию. Однако сколоты, видимо, сохранили автономию: южная система крепостей, защищающая их от кочевников, была обновлена и усилена. В это время произошло сильное сращивание праславянской культуры со скифской. Славянская знать восприняла все основные элементы всаднической скифской культуры (оружие, сбруя, звериный стиль украшений). В славянский язык вошло много иранских слов – например, название Бог, вместо индоевропейского Дайвас (Див). Западные же праславяне по-прежнему оставались в составе обширной территории, общности, характеризуемой Лужицкой археологической культурой. Таким образом, мы видим, что обособление восточных и западных праславян произошло в глубокой древности.
- Исчезновение Лужицкой культуры в V веке до н. э. и упадок Скифии привели к устранению двух внешних сил, вносивших различия в восточную и западную половины праславянского мира, в связи с чем вновь устанавливается их известное единство (отразившееся в Зарубинецкой и Пшеворской археологических культурах).
- Благодаря завоеваниям императора Траяна в Дакии и Причерноморье Римская империя во II-IV веках н. э. стала соседкой славян. Обширный импорт хлеба в империю благотворно сказался на славянских племенах, определив их общий подъём. Однако облик восточной и западной половин славянского мира снова начал разниться.
- Падение Римской империи в V в. н. э., прекращение благоприятных «траяновых веков» и смена иранских кочевников в Причерноморье тюрками – аварами – в последний раз возродили общеславянское единство (характеризуемое распространением во всём славянском ареале археологической культуры Пражского типа). Далее последовало Великое переселение славян в VIII веке, распад славянского единства и образование больших феодальных государств с новыми центрами притяжения и консолидации.
Итак, история славян прослеживается до середины II тыс. до н. э. Всё это время до их Великого расселения в VIII в. н. э. они занимали примерно один и тот же регион и, несмотря на разделение на восточную и западную половины, сохраняли определённое единство. Такая длительная история с необходимостью должна была сопровождаться преемственностью традиций, навыков и, следовательно, образованием древней, сложной и развитой культуры.
Когда начинаешь говорить о славянах, рискуешь натолкнуться на характерные реакции двух типов: снисходительно-пренебрежительное одобрение («Ну что ещё Вы скажете по этому старому вопросу?!») или явное недоброжелательство («Знаем мы этих славянофилов, от них один шаг до чёрной сотни!»). Обе они своим первоисточником имеют тот взгляд на историю славян, который изложен в критическом исследовании древнерусских летописей члена Петербургской Академии наук, знаменитого учёного немца Шлёцера на немецком языке ещё в XVIII веке. Суть его, как пишет В. О. Ключевский, состоит в том, что до прихода варягов – до половины IX века – на обширном пространстве Русской равнины всё было дико, пусто и покрыто мраком; жили здесь люди, но без правления, подобно зверям и птицам, наполнявшим их леса. В эту обширную пустыню, заселённую бедными, разбросано жившими дикарями – славянами и финнами – начатки гражданственности впервые были занесены пришельцами из Скандинавии, варягами. И картина нравов восточных славян, как её нарисовал составитель Начальной летописи, вроде бы оправдывает этот взгляд. Здесь мы читаем, что восточные славяне до принятия христианства жили «звериньим образом, скотски», в лесах, как все звери, убивали друг друга, ели всё нечистое, жили уединёнными, разбросанными и враждовавшими между собой родами: «живяху каждый своим родом и на своих местах, владеюще каждый родом своим».
Итак, по Шлёцеру нашу историю следует начинать не раньше середины IX века – изображением тех первичных исторических процессов, какими везде начинается человеческое общество: картиной выхода из первобытного состояния. Этот взгляд прочно утвердился в исторической науке. Его придерживались такие знаменитые историки, как Карамзин, Погодин, Соловьев – люди патриотические, которых трудно заподозрить в антирусских настроениях. Мнение это стало общим местом, все мы и сами его невольно разделяем. Поэтому Владимирские храмы и производят такое удивительное впечатление: ведь славяне приняли христианство недавно и по сути ещё оставались язычниками – можно сказать, только-только вышли из первобытного состояния. И вдруг такое! В бытующих представлениях культура связывается с просвещением, а последнее – с христианством. Вот обычное мнение об отставании России от Запада в Средние века: «Европейцы получили христианство на 5 веков раньше России, отсюда и наше отставание – ровно на 500 лет».
И хотя нелепость такой позиции очевидна, тем не менее лежащее в её основе сообщение летописи о дикости славян перед принятием христианства смущает. Ведь если так утверждали сами наши предки, то какое у нас основание сомневаться в том, что они видели собственными глазами? Не является ли построение Б. А. Рыбакова обыкновенной научной спекуляцией?
Но если может быть пристрастным наш современник, то ведь мог быть пристрастен и летописец. Присмотримся к социальному составу киевского общества, к которому он принадлежал. По утверждению В. О. Ключевского, оно было «двухслойным». Верхний правящий слой этого общества составляли пришедшие из Европы варяги. Нижний эксплуатируемый слой – покорённые варягами славянские племена. Идея заимствования византийского христианства как идеологической базы организуемого варягами феодального государства, сама идея необходимости новой (неславянской) религии, родилась в верхнем варяжском слое и встречала, как можно судить по взрывам недовольства, отмечаемым даже летописью, серьёзное сопротивление в славянских низах. Христианская религия в Киевской Руси была явлением антинародным и, следовательно, антиславянским.
Какую же позицию в этой ситуации могли занимать летописцы? Все они были выходцами из правящей варяжской верхушки общества. Составитель Киево-Печорской летописи Нестор был, как можно полагать, одним из иерархов Киево-Печорского монастыря. Его другом был старший боярин Святослава Ян Вышатич, со слов которого попал в летопись рассказ об истреблении им волхвов на Белом озере – непримиримый враг славян и славянской культуры. Составитель первого летописного свода Сильвестр, игумен Михайло-Выдубицкого киевского монастыря – феодал уже по своему положению, проводник греческой культуры. Как они относились к славянам? Естественной их задачей была дискредитация славянской культуры, подавление самосознания и самостоятельности славян, утверждение варяжского господства.
Так что наши летописи по своей сути – не славянские, а варяжские.
Но ведь написаны они на славянском языке? Не на славянском, а на церковно-славянском – языке письменном, официальном, приспособленном для проповеди христианства. Кроме того, не известно, считала ли верхушка киевского общества славянский язык родным. Принадлежавшие к ней люди были широко образованы, говорили на нескольких языках. Владимир Мономах в своём Поучении замечает, что отец его знал шесть языков. В XI веке на Руси свободно изъяснялись и с приезжавшими варягами, и с византийскими греками, и с кочевавшими в причерноморских степях половцами. Киевские князья заключали династические браки с половиной европейских и азиатских дворов. Так что тот факт, что наши летописи написаны по-славянски – не основание считать этот язык родным для верхушки общества.
Напомним, что даже в прошлом – XIX – веке ситуация была аналогичной. Пушкин – гордость нашей национальной литературы, наш классик по его собственным словам до 14 лет думал по-французски!
Причина того, что учёный немец, член Петербургской Академии наук Шлёцер и учёный монах Киево-Печерской лавры Нестор сошлись в оценке славянской истории и культуры, заключена в их социальной природе – их месте в антиславянском (антинародном) эксплуататорском обществе.
Нам надо отвести ещё одно сомнение: как можно говорить о высокой древней культуре славян, если у них до Кирилла и Мефодия, то есть до Х века н. э., не было письменности? Ибо в нашем представлении культура намертво связана с письмом: писали египтяне, римляне, вавилоняне, индусы, китайцы – все культурные народы. Нет, не все! Весьма высокая культура островов Тихого океана была бесписьменной – но при этом их учёные знали и помнили сорок поколений своих предков! Кто из европейцев может похвастаться подобным? Для развития культуры нужна преемственность, сохранение знаний– а она обеспечивается не только письменностью. Будда не разрешал записывать свои проповеди. Он считал записанное слово мёртвым, а живым – то, что хранится в памяти, в сердце. Буддийский канон был записан только через 500 лет после смерти Будды, когда вера стала клониться к упадку, и надо было сохранить (пусть уже не в душе, а хотя бы на бумаге) его учение. Пятьсот лет учение Будды жило в устной передаче. А ведь никто не усомнится, что буддизм –продукт очень высокой культуры. Так что отсутствие письменности у славян вовсе не свидетельствует об отсутствии у них высокой древней культуры.
Заметим, что навык устной передачи культурной традиции в отсутствие письменности вырабатывает (как это было в Океании и как показывает изучение культур «бесписьменных» народов) очень ёмкие обобщения, формулы-образы, которые легко запоминаются и прочно сохраняются в памяти народа.
Подведём итоги сказанного. Вопреки утвердившемуся мнению, история славян началась не с прихода варягов в IХ веке н. э., а прослеживается до середины II тыс. до н. э. Уже во времена Геродота, то есть в V веке до н. э., праславяне, входившие полноправными партнёрами в могучую Скифскую федерацию, были богатым, хорошо организованным народом, обладавшим – имеются веские основания так считать – древней развитой культурой. Следы этой культуры мы можем найти в сохранившихся от дохристианского времени памятниках и, в частности, во Владимирских храмах.
СЛАВЯНСКАЯ КУЛЬТУРА
Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на коньке крыльца, цветы на постельном и нательном белье вместе с полотенцами носят не просто характер узорочья – это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека.
С. Есенин.
Что известно о культуре восточных славян? После её систематического уничтожения, проведённого насильственной христианизацией Руси – очень немного. Привитый при этом взгляд на неё не как на культуру, а как на «бескультурье», варварство, мешает оценить по достоинству даже то немногое, что от неё сохранилось. В. О. Ключевский пишет о «скудных чертах мифологии славян, сохранённых нашими древними и позднейшими памятниками».
Славяне поклонялись обожествлённым силам и явлениям Природы: «небу под именем Сварога, солнцу под именем Дажбога, Хорса и Велеса, грому и молнии под именем Перуна, богу ветров Стрибогу и другим. Дажбог и божество огня считались сыновьями Сварога и звались Сварожичами. По Начальной летописи Перун – главное божество киевских славян наряду с Велесом, который назывался «скотьим богом», покровителем стад.
На открытых местах, преимущественно на холмах, ставились изображения богов, перед которыми совершались обряды и приносились жертвы. Так, в Киеве на холме стоял идол Перуна, перед которым Игорь в 945 году клялся в соблюдении заключённого с греками договора. Владимир, утвердившись в Киеве в 980 году, поставил здесь кумиров: Перуна с серебряной головой и золотыми усами, Хорса, Велеса, Дажбога, Стрибога и других богов, которым князь и народ приносили жертвы и которые позднее, после крещения Руси, были сброшены в Днепр.
В. О. Ключевский пишет о культуре предков-охранителей, которые чествовались под именем Чура. Почитание их отразилось в языке: «пращур» –прадед-родоначальник, «чур, меня!» – «храни меня, мой прадед!», «чересчур» – выход за меру, границу (в частности, за границу родовых владений, охранявшихся чурами). По Начальной летописи покойника сжигали, совершив над ним тризну, а прах и кости собирали в «малую посудину» и ставили на столбе на распутье, где скрещивались границы родовых владений – для их охраны.
Из фольклора известно наличие в славянском пантеоне леших – духов леса, водяных – духов водоёмов, домовых и других духов, которые были связаны с различными природными и хозяйственными угодьями. Их было много. Вся природа была полна ими. «В каждом лесу свой леший, в каждой речке свой водяной, в омуте – омутной, в доме – домовой, и перевести его в другой, вновь отстроенный дом нелегко – нужен специальный ритуал» [5]. Исследователи пишут о вошедших в христианский пантеон славянских языческих богах, которые сохранились там в виде святых-покровителей, в частности, о древнеславянской богине плодородия Мокоши – «Матери-Сырой-Земле», которая после христианизации Руси в сознании народа слилась с Богородицей и стала «покровительницей Русской земли» [6].
В целом мы видим, что славяне поклонялись силам и явлениям Природы. Но была ли у них стройная разработанная религиозно-философская система или только отрывочные, путаные представления, не выходящие за рамки бытовых потребностей первобытной шаманской магии?
Мы уже говорили, что древняя история славян должна была породить высокую и развитую культуру. Но где памятники этой культуры? От древних египтян, например, сохранились пирамиды и храмы, и никакого сомнения в наличии у них высокой культуры не возникает.
А Владимирские храмы? Но ведь они – памятники христианские. Так считается. Однако хорошо известно, что христианство очень гибко приспосабливалось к местным культурам и включало в свой пантеон местных языческих богов. Так было и на Руси. И местная славянская культура должна была проявиться в памятниках раннего русского христианства. Попытаемся посмотреть на Владимирские храмы с этой точки зрения.
Присмотримся к ситуации, сложившейся в русском каменном зодчестве в XI-ХII веках. Оно пришло на Русь из Византии. Вот что пишет известный исследователь древнерусской архитектуры П. Н. Максимов [6].
«Оттуда, из Византии, Русь приняла христианство по восточному обряду, а вместе с ним и окончательно сложившийся к этому времени тип крестово‑купольного храма трёх- или пятинефного, с хорами, одним или несколькими куполами, апсидами с востока и притвором с запада. Перешли на Русь и обычная в Византии смешанная кладка стен из камня, чередующаяся с кирпичными прослойками на известковом растворе с толчёным кирпичом, и арки, своды и убранство фасадов, выполненные из тонкого почти квадратного кирпича-плинфы. Обычные в византийской архитектуре полуциркульные арки, цилиндрические своды, полукупола апсид, купола на высоких световых барабанах и сферические паруса – также получили распространение на Руси».
Наиболее полно византийские технические и эстетические нормы отразились в первых построенных на Руси соборах – Спасском в Чернигове и Софийском в Киеве. Но даже в этих храмах, строители которых выступают прилежными учениками византийцев, сказывается свойственное русским невизантийское миропонимание. В более поздних постройках, – по мере того как русские мастера овладевают техникой и перестают ощущать себя учениками византийцев, – русское миропонимание проявляется все явственней.
Исследователи единогласно считают, что своего высшего расцвета древнерусская архитектура достигла во Владимирских храмах XII века. П. Н. Максимов пишет [6, с. 80-82]:
«Творческие методы зодчих Северо-восточной Руси XII – начала XIII веков характеризуются особым вниманием к убранству фасадов, составляющему основную отличительную черту их произведений и играющему большую роль в создании художественного образа, чем это было в архитектуре Поднепровья и Западной Руси. …Типы зданий и их композиции были здесь такими же, как и в других русских землях. …Но всё это было развито и доведено до совершенства владимирскими зодчими. …Свойства местного камня, в котором можно было не только выполнить архитектурные обломы, но и тонкую орнаментику и сюжетные изображения, позволили сделать это, а необходимость в условиях союза князей с городами теснее связать внешний облик храма с городом и сделать его украшением города – заставила пойти на это».
Для нас в этом высказывании важно отметить тот факт, что Владимирские храмы, в силу союза князей с горожанами, были украшением города и должны были отражать вкусы горожан.
М. В. Алпатов [7]:
«Своеобразный поэтический образ природы лежит в основе владимирской резьбы по камню XII века. Стремясь выразить своё отношение к миру более свободно и широко, чем это дозволяла церковная иконография, Владимирские резчики создали замечательное искусство резного камня».
Это замечание о том, что в основе резьбы лежит образ природы, понадобится нам при анализе.
Необходимо отметить ещё одно обстоятельство: архитектура – искусство монументальное; и её формы во все времена тесно связаны с бытующими в обществе философскими идеями и мировоззренческими представлениями. Хорошо известно, например, что в европейской архитектуре переход от готики к классицизму сопровождал смену религиозного средневекового мировоззрения буржуазным рационализмом. Крах рационалистической культуры, кончившийся первой мировой войной, вызвал к жизни архитектурную эклектику. А распространение конструктивизма явилось следствием наступления эры научно-технической революции.
Так что и во Владимирских храмах можно надеяться найти выражение мировоззренческих и философских идей наших предков, живших в XII веке.
Обратимся к Дмитриевскому собору во Владимире. Он строился как личный храм Всеволода III. Поэтому в его образе преобладают философско-мировоззренческие аспекты, а не политические, как в главных соборных храмах Русской земли: Софии Киевской и Успенском Владимирском соборе. Но прежде чем разбирать эти идеи, нам надо убедиться, что они относятся именно к славянскому язычеству, а не к византийскому христианству и не к варяжской составляющей древнерусской культуры.
Как можно в этом убедиться? Присмотримся к образу храма, прислушаемся к тому впечатлению, которое он производит, обратим внимание на его пластическое совершенство. Традиционные элементы, из которых он собран, сплавлены в столь полное, гармоничное и соразмерное единство, что храм воспринимается не столько как здание, сколько как скульптура.
Н. Н. Воронин говорит об этом так [8]:
«Зодчий как бы лепит, подобно скульптору, каждую форму, смело нарушает геометрическую сухость очертаний их индивидуальной осмысленной «прорисовкой», создаёт ту неповторимую живость и органичность художественного образа, которая под силу лишь подлинному гению».
Пропорции одноглавого, крытого по закомарам храма с тремя апсидами и трёхчастным делением фасадов столь совершенны, что производят впечатление математической формулы.
И ещё: вслушаемся в ритмы храма, обратим внимание на соотношение его основных элементов. Совершенство храма говорит о том, что византийские заимствования, которые могли оказаться в его облике, освоены и переосмыслены столь глубоко, что зодчие выражали уже не заимствованные, а свои собственные идеи, своё собственное миропонимание. Теперь ритмы храма – они дадут нам ключ к ответу на поставленный вопрос. Почти кубический объём его расчленён по фасадам на три примерно равные прясла, скруглённые поверху закомарами. Восточный фасад составляют три апсиды с полуциркульными завершениями. Поднимающийся над храмом барабан накрыт невысоким шлемовидным куполом.
Чьё мироощущение, мировосприятие какого народа – византийских греков, варягов или славян – могло выражать такое простое, ясное и вместе с тем точное соотношение элементов, такой простой, ясный и полновесный ритм?
Известно, что в мировосприятии народа большую роль играет «вмещающий ландшафт» – оно, можно сказать, им формируется. В художественных произведениях, песнях, сказках каждого народа звучат ритмы окружающей его природы [9]. Не вдаваясь в теоретические тонкости, приведём пример, который поможет понять, о чём идёт речь (хотя при этом мы и рискуем несколько уклониться от разбираемой темы). Вот перед нами два отрывка: из полинезийской мореходной песни [10] и осетинского эпоса «Амран» [11].
Рукоять моего рулевого весла рвётся к действию.
Имя моего рулевого весла – Кауту-Ки-Те-Ранги,
Оно ведёт меня к туманному, неясному горизонту.
Горизонту, который простирается перед нами,
Горизонту, который вечно приближается,
Горизонту, который вечно убегает,
Горизонту, который внушает сомнения,
Горизонту, который вселяет ужас.
Это горизонт с неведомой силой –
Горизонт, за который ещё никто не проникал.
Над нами нависающие небеса,
Под нами бушующее море,
Впереди – неизведанный путь.
По нему должна плыть наша ладья.
* * *
Из-за семи гор, семи перевалов
Йамон Даредзанти жену взял.
Ему трёх сыновей родив,
Она умерла.
Дичиной отец сыновей своих вскармливал.
Однажды пошёл на охоту
На Чёрную гору Йамон.
Убил семирогого лося,
Скатилась лосиная туша к пещере.
Йамон Даредзанти животному горло надрезал
И на ночь остался в пещере.
В ночи, лишь горные птицы пропели,
Увидел Йамон: светла ночь,
И светятся горные двери.
Лосиную бросивши тушу, смутился Йамон:
«Пошёл бы за светом я этим,
Но что, если зарежут меня там!
Остаться, но что расскажу своим близким о чуде?
Услышав, что я, Йамон Даредзанти,
За чудом пойти побоялся,
Никто никогда мне не даст
На кувде почётную чашу».
И без специальных исследований видна разница в ритмах. В ритме полинезийской песни слышится могучее и мерное дыхание Великого океана, в то время как ритм осетинского эпоса как будто повторяет нагромождение каменных глыб, столь характерное для Кавказских гор.
Вернёмся в нашей теме. Ритм Владимирских храмов никак нельзя отнести на счёт византийской традиции. В отличие от изучаемого, Византийское мироощущение – рационалистически-античное, очень сухое в своей основе, что и отразилось в византийских базиликах, сохранившихся на территории бывшей империи, например, в Ровенне. Такие ритмы ещё прослеживаются в ранних русских храмах (например, Черниговском Спасском соборе), но уже полностью отсутствуют во Владимирских храмах.
Нельзя приписать изучаемые ритмы и варяжским влияниям. Мрачные, тяжёлые, монотонно-угрюмые ритмы варяжской музыки, навеянные прибоем Северного моря, разбивающегося с тяжёлым упорством о крутые чёрные скалы норвежских фьордов, так удачно стилизованные Римским-Корсаковым в знаменитой «Песне варяжского гостя», отразились в ритмах старорусских былин, исполнением которых радовал гостей-варягов на своих знаменитых пирах Владимир Стольнокиевский. Традиционное исполнение их ещё в середине нашего века кое-где сохранялось на русском севере. Ритмы их никак не ассоциируются с ритмами Владимирских храмов.
Остаются славяне. Ритмы поднепровской лесостепи – в которой, согласно Б. А. Рыбакову, формировались восточные славяне – вполне соответствуют ритмам Владимирских храмов. Просторный ландшафт с ясным членением главных элементов (земля, небо, река) должен был порождать как раз подобные ритмы. Мы полагаем, что Владимирские храмы, их облик, отражают эстетику – а, следовательно, и мироощущение славян.
Это естественно. Византийские архитектурные заимствования должны были переосмысливаться в соответствии со славянским мировосприятием. Внутреннее пространство храмов, его декор более жёстко определялись христианской догматикой, дольше сопротивлялись такому переосмыслению. Внешний же вид храмов, видимых издалека, всё время находящихся на глазах славянского населения (в условиях союза с ним князей), просто должен был отражать славянское мировосприятие. Иначе его воздействие было бы отрицательным как для пропаганды религии, так и для упомянутого союза. Византийская церковь, как известно, это хорошо понимала и не мешала утверждению национальных форм в храмовой архитектуре. Очень показательно в этом плане сравнение русских и армянских храмов. Они разительно отличаются: их облик приспособлен к мироощущению своих народов.
Таким образом, в облике Владимирских храмов зашифровано славянское мировоззрение. Попытаемся его проанализировать. Но опять следует спросить себя, что следует искать – стройную законченную систему взглядов или смутные неосознанные ощущения?
О том, что этот вопрос не праздный, свидетельствует, например, следующее высказывание М. В. Алпатова [7]:
«Искусство новое, церковное утверждало разумность миропорядка. …перед искусством возникала задача воссоздать в своих образах стройный миропорядок, царящий в мире. Наоборот, древнеславянское искусство в состоянии было передать лишь смутное ощущение единства мира, но не в силах было подчинить все элементы стройной, разумной системе».
Мы не склонны в этом соглашаться с Алпатовым. Всё, что мы рассказали об истории славян, подсказывает нам представление об их древней и разработанной культуре. Более того, мы надеемся найти у славян Великую культуру, то есть полную «пирамиду» (см. раздел 1.3), а не «смутные ощущения». Её‑то черты мы и постараемся увидеть в облике Дмитриевского собора.
Каковы же идеи и положения этой Великой славянской культуры? Обратимся к сюжету белокаменной резьбы, покрывающей прясла Дмитриевского собора (илл. 3). Центральное место в ней занимают библейские цари Давид и Соломон со скрижалями псалмов в руках. В этих псалмах славится «всё живое». А вокруг, на поле прясел, изображено всё то, что славится в этих псалмах: различные звери, птицы, растения, люди. Это именно всё живое. Важно, как подчёркивает тот же М. В. Алпатов, что славятся твари, а не творец. Конкретность и образность мышления владимирских мастеров заставила их перечислить все главные проявления жизни, в том числе и фантастические создания, которые хотя и не встречались славянам в жизни, но – по их представлениям – тем не менее где-то на земле существовали.
Заслуживает внимания само стремление авторов резьбы исчерпать поле жизни. Как его интерпретировать? Мы, мыслящие более абстрактными категориями, могли бы, по-видимому, применить здесь понятия жизнь как таковая или жизнь вообще. Присмотримся к этой идее. Она достаточно широкая и общая, включает в себя, объединяет огромное количество явлений. И, кроме того, обладает организующей силой. Она вполне может служить фундаментальным принципом культуры. В подтверждение сошлёмся на работу человека знаменитого, нобелевского лауреата А. Швейцера «Культура и этика». В этой книге Швейцер, предлагая реформу Европейской культуры, которая по его мнению зашла в тупик, считает нужным в основу культуры положить именно этот принцип, назвав его принципом благоговения перед жизнью.
Итак: мы нашли, что понятие ЖИЗНЬ является фундаментальным принципом славянской культуры.
Эта идея в её положительном организующем значении, языческая по своей сущности, безусловно не была заимствована из христианства, считавшего мир «юдолью печали и скорби». Живая, прелестная, полнокровная владимирская белокаменная скульптура прославляет жизнь, а отнюдь не зовёт к уходу из мира. М. В. Алпатов пишет о Владимирских храмах [7, с. 74]:
«… очевидно, что храм этот не способен отвратить человека от реального мира. Наоборот, всем своим обликом он призывал человека оглянуться на окружающий мир и порадоваться, что между делом его рук и природой нет никакого различия. … Нерлинский храм можно назвать проявлением жизнеутверждающего начала в нашей древней архитектуре».
Дальнейший анализ облика Владимирских храмов позволит углубить наше представление о миропонимании славян, об их культуре. Обратимся к трёхчленному делению фасадов храма. П. Н. Максимов пишет [6, с. 70]:
«Ритм прясел Дмитриевского собора спокоен и величав. Зодчий Дмитриевского собора, желая создать иллюзию их равенства, разместил на всех боковых пряслах (в том числе и на более узких восточных пряслах боковых фасадов) по шесть колонок аркатурного пояса. Одинаковое число их должно создавать иллюзию одинаковой ширины прясел».
Но почему их три? Почему трёхчленное деление упорно повторяется на всех фасадах здания? Даже апсид тоже три. Случайно ли это? Думаем, что нет. Мы склонны видеть здесь образное выражение принципа триединства. Три почти равные прясла, объединённые в одном фасаде. Напомним композицию рублёвской Троицы, в которой принцип этот тоже выражен путём изображения трёх «почти равных» ангелов.
Но, может быть, трёхчастное деление фасадов имеет в виду просто-напросто христианскую символику? Это, конечно, так. Ведь храм – церковное христианское сооружение. И его облик должен был трактоваться в соответствии с христианской догматикой. Тем не менее, как нам представляется, ею дело не исчерпывалось. Исследователи упорно говорят о «двоеверии» русских, когда перечисляют многочисленные элементы славянского язычества, включённые в христианство [12]. Облик храма должен был быть «двуязычным», коль скоро в нём отразилось славянское языческое миропредставление. Он должен был трактоваться и с точки зрения славянской культуры. Принцип триединства, так настойчиво повторяемый на всех фасадах храма, рассчитанного на восприятие славянами, должен был говорить им что-то родное, что-то лежащее в основе их культуры, их миропредставления.
Отметим, что вера в Троицу или – лучше сказать – интерес к ней были широко распространены на Руси во времена Сергия Радонежского и Андрея Рублёва – ещё близкие к язычеству. Позднее Троица уходит из числа широко распространённых православных сюжетов. Напомним также, что на Руси Троице сопутствовали эпитеты «Животворная» и «Изначальная», которые трудно истолковать с позиций христианства. В самом деле, как может быть Троица изначальной, когда один из её элементов, Сын Божий, появился на свет 5000 лет спустя после «сотворения» мира?! И почему Троица всего лишь животворная, если Бог сначала сотворил весь мир, а уж потом только населил его? С точки зрения христианской догмы этот эпитет может выглядеть умалением размаха божественной деятельности.
Постараемся истолковать принцип триединства в духе славянского миропонимания. Обратимся снова к белокаменной резьбе Дмитриевского собора, изображающей зверей, птиц, растения, людей, мифических тварей. Как мы уже говорили, это – всё живое, ЖИЗНЬ. Но колыбелью жизни является земля. Из неё произрастают растения, по ней бегают звери и ходят люди. В Библии сказано: «И изнесе Земля былие травное и семя плодовитое по роду». Так что твердь земли хочется видеть в поверхности прясла, на котором мастера разместили изображения разных живых тварей. Такое прямое отождествление плоскости прясла с поверхностью земли (не такое уж странное для народа, жившего в «поле») может показаться натяжкой. Примем, однако, это допущение и посмотрим, какие выводы можно из него сделать.
Посмотрим на окна храма. Если плоскость прясла – земля, то проём окна, представляющийся «углублением в землю», ассоциируется с чашей водоёма, на дне которого находится вода. Быть может, это видимый глазом отрезок реки – до ближайшего поворота. И уже если окно – чаша водоёма, то охватывающее плоскость прясла сверху обрамление закомары, без сомнения, – небесный свод.
Земля – вода – небо. Славянская Троица. Но ведь это как раз то, что обеспечивает и поддерживает жизнь. Становятся понятными эпитеты Троицы: «животворная» и «изначальная», ибо что могло быть раньше земли, воды и неба?
Напомним, что от славянского прошлого в нашем языке осталось выражение Мать-Сыра-Земля. У других народов есть «мать-земля», «земля-матушка». Земля как источник жизни, прародительница всего живого присутствует в фундаменте представлений, наверное, почти всех народов (вспомним греческую Гею). Однако Мать-Сыра—Земля – образ достаточно специфический. Такой образ плодородия мог возникнуть под воздействием вполне определённого ландшафта. Где-нибудь в северных болотах вода не только не помогает, а мешает жизни. В пустыне вода настолько драгоценна, что ассоциируется с жизнью прямо, без всяких дополнений. Ландшафт, породивший образ «Матери – Сырой Земли», должен быть сравнительно сухим, но не засушливым. Плодородие его, в широком смысле процветания жизни, должно было порождаться суммой условий, в которые входило наличие воды, а также тепла, обеспечиваемого небом. Поднепровье представляется как раз подходящим ландшафтом: земля там щедро родит жизнь, но при обилии тепла и влаги.
Итак, Мать-Сыра-Земля даёт нам представление о двух членах славянской Троицы.
Обратимся к третьему её члену – небу. Вспомним детскую песенку, которая, по всей вероятности, когда-то была языческим заклинанием:
Солнышко-вёдрышко,
Выгляни в окошко,
Твои детки плачут…
Значит, славяне считали себя детьми солнца (или Дажбожьими внуками, как они названы в «Слове о полку Игореве»). Солнце – Дажбог, выглядывающий в «око неба» или, быть может, сам являющийся этим оком, Солнце, дающее необходимое для жизни тепло, и является третьим членом славянской Троицы, животворной и изначальной. «Все сколоты, – писал Геродот, –
названы по имени царя-Солнца». А Б. А. Рыбаков замечает [3, с. 234]: «Русские люди в XII веке считали себя (или свой княжеский род) потомками Дажбога, царя-Солнца». В русских сказках он же носит имя Световика, Светозара.
Заметим: тот факт, что само солнце не изображено на «небе» закомар Владимирского храма, не снимает нашей трактовки, ибо славяне считали солнце сыном неба. «Солнце-царь, сын Сварогов, еже есть Дажбог, бе муж силен», – сказано в «Повести временных лет». Быть может, прямое изображение языческого Дажбога на фасаде христианского храма было бы слишком вызывающим. С другой стороны, в соответствии с двуязычным обликом храма допустимо толковать в качестве Дажбога (Светозара) шлемовидный купол храма, сияющий золочёным покрытием. Во всяком случае, можно проследить аналогию с декором «чела» северных русских изб, где даже в наше время можно увидеть «солнце», резной образ которого помещают на фоне «неба» – карниза крыши, который зачастую красили голубой краской, а иногда даже украшали золочёными звёздами. Вынос кровли крыши в избе и закомары в храме выполняют одинаковые функции, и название «небо» (сохранившееся в народе до нашего времени!) тут не случайно.
Итак, Мать-Сыра-Земля и Небо (Сварог) с тучами и солнцем (Дажбогом) – это, по представлениям славян, основные силы, поддерживающие жизнь. Жизнь и Троица, её поддерживающая, животворная и изначальная, представляются нам фундаментом славянского миропредставления. Они составляют верхние уровни иерархии в пирамиде славянской культуры.
Остановим своё внимание ещё на одной детали фасада Дмитриевского собора – аркатурных поясах, которые поддерживают верхние части прясел, заполненных «жизнью» (илл. 4). В арках, образованных колонками этих поясов, размещены святые. Нам хочется видеть в них русских святых-заступников – бывших славянских богов, вошедших в христианский пантеон, хотя возможно трактовать их и как только святых, например, отцов церкви. Двуязычие облика храма позволяет как ту, так и другую трактовку.
Известно, что в славянский пантеон входили обожествлённые силы Природы: Дажбог, Велес, Стрибог, Перун и др. По нашей трактовке, эти святые, размещённые в аркатурном поясе – Силы Природы – поддерживают и обслуживают главную триаду, Троицу, отвечающую за поддержание жизни.
Наша реконструкция согласуется с современными научными представлениями о славянском язычестве. Мы уже приводили мнение Б. А. Рыбакова о значении солнца в славянском миропредставлении. Обратимся к двум другим составляющим Троицы – земле и воде. Эти элементы языческого славянского культа оказались очень стойкими и вошли в русское христианство.
Г. А. Носова пишет [5, с. 7]:
«В многочисленных христианских легендах рассказывалось о том, что иконы святых «приплывали» по воде, были «найдены» «избранными» людьми у камня, в пещере, у источника и т. п. … Большинство святынь возникло на местах «обретения» иконописных или скульптурных изображений Богородицы или Параскевы Пятницы, образы которых в бытовом истолковании нередко отождествлялись. Они считались целительницами и подательницами земной влаги, олицетворяли собой «Мать-Сыру-Землю».
Существовала глубокая связь образов «женских» святых с природным комплексом, главным образом – с землёй и водой.
…святые места, посвящённые Богородице и Параскеве, обычно были расположены у водоёмов, колодцев, ручьёв, рядом с пещерами, горами, в которых брали начало родники. … Исследователи выделяют в восточнославянских религиях несколько слоёв, в которых оставили ряд рельефных отпечатков различные исторические эпохи. В комплексе религиозных представлений и обрядов имеется древний, чрезвычайно архаичный пласт. … Это одухотворение всей природы земли, воды, огня, почитание растений и животных. … В русских народных верованиях до последнего времени обнаруживаются культы «матери-земли», которая олицетворялась в образе женского божества плодородия. … Более поздний, но очень крупный пласт восточнославянской религии восходит к периоду земледельческо-скотоводческого хозяйства. Главные его компоненты составляли общие аграрные культы и семейное родовое почитание предков».
Мы видим, что на стенах Владимирских храмов зашифрованы наиболее древние, сокровенные элементы скотоводчески-земледельческого культа и более позднего языческого пантеона складывающегося классового общества, во главе которого стоял Перун. При этом, как мы можем судить, это миропредставление являлось очень стройной системой.
Теперь нам уже не трудно достроить славянский миропорядок. Как отмечалось ранее, следующий уровень славянской демонологии представляли духи местных объектов природы: лешие, водяные, русалки и т. п., а также духи хозяйственных угодий, из которых более других нам известны домовые. Из фольклора и летописей известно наличие у славян магических обрядов, с помощью которых они – по их представлениям – могли влиять на силы этих двух уровней: богов и демонов-духов. И, наконец, на самом низшем уровне находились все реальные и вымышленные твари, наполняющие поле жизни, составляющие конкретные проявления этой самой Великой Жизни, в которой, не выделяясь как-либо, переплетались и объединялись все сущие на Земле твари: растения, животные, птицы, люди.
Тут мы подходим к очень важной и интересной черте славянского миропредставления. Начинаясь с абстрактного понятия жизни – жизни как таковой – через ряд промежуточных уровней, каждый из которых выполняет свои функции в поддержании жизни, оно приходит в конце концов к жизни конкретной во всем её многообразии, то есть к реальному воплощению исходного абстрактного положения. И таким образом возвращается опять к нему, образуя замкнутую цепь без начала и конца, то есть круг – Круг Жизни.
Точным аналогом славянского понятия Круга Жизни является современное научное понятие биосфера (слово «биосфера» буквально означает «сфера жизни»), так как оно включает в себя не только животный и растительный мир, но и литосферу, а также поток получаемой от солнца энергии. Отличие нынешнего понятия от славянского состоит, пожалуй, в том, что славяне видели в природе силы, целенаправленные на поддержание жизни, а мы считаем жизнь естественным следствием сложившихся на Земле условий, вовсе не имеющих своей целью создание и поддержание жизни. Славяне верили в разумность миропорядка, целью которого являлось процветание жизни на Земле. Мы же видим в жизни закономерный «продукт» эволюции материи, которая происходит вследствие действия объективных законов Природы, а не является результатом воплощения чьей-то цели.
Понятие Круг Жизни подразумевает достаточную близость древних славян к природе. Но разве не были близки к природе и другие народы в эпохи дикости и варварства? Ведь это только теперь развитие цивилизации отгородило человечество от природы, так что мы возвращаемся к ней, так сказать, по спирали – через созданные наукой биосферные представления. Это правильно. Древние народы жили в тесном контакте с природой и полностью от неё зависели. Однако влияние природы определяется ландшафтом и климатом. Резкое разнообразие ландшафтов на Земле должно было породить резко различные миропредставления. В самом деле, океан и пустыня, тундра и тропические леса, горы и степи – каждый из этих ландшафтов порождал в душах людей совершенно разные представления об устройстве мира. Это всё так, однако миропредставление славян – каким оно нам рисуется – выделяется среди других своей стройностью, последовательностью и законченностью. И, что самое главное для нашей темы, оно носило последовательно биосферный характер, что было достаточно редким явлением как среди философских систем древности, так и аналогичных систем более позднего времени, вплоть до тех, которые легли в основу современной науки. Пожалуй, в рассматриваемом плане из дошедших до нас культур со славянской может сравниться лишь древнекитайская – с её фундаментальным принципом всеобщей гармонии, объединяющим природу, общество и личность в музыкально сгармонированное единство, и с её мифологией, повествующей о рациональном переустройстве Поднебесной древними героями [13].
Нас могут обвинить в том, будто мы приписываем славянам современные научные знания. Мы далеки от подобных намерений: мы обсуждаем их философско-мировоззренческие идеи, а не знания, что далеко не одно и то же. Перед славянами лежал тот же мир, что лежит и перед нами. Перефразируя протопопа Аввакума, можно сказать, что Земля распростёрлась перед нами не больше, а перед ними не меньше. Также и Солнце, и звёзды светили им не меньше, и нам не больше. Почему же мы должны сомневаться в силе их разума? Известно, например, что представления о бесконечности Вселенной и шарообразности Земли имелись уже у древних греков, а представление о пульсирующей Вселенной – в индусской философской мифологии, причём это не вызывает сомнений. Почему же в таком случае представление о биосфере, о Круге Жизни не могло быть создано нашими предками-славянами?
Образ круга, символизировавшего Круг Жизни – представление, лежавшее в основе славянской культуры – должен был играть очень большую роль в славянской языческой символике: буквально пронизывать славянскую культуру, сказываться и в других мировоззренческих идеях и представлениях, уже не относящихся к жизни непосредственно. Так ли это?
Отметим, что символ круга вместе с другими элементами славянского язычества вошел в русское христианство и широко использовался, например, в декоре церквей. Напомним круги на «занавесях», рисовавшихся понизу церковных росписей (в Рождественском соборе в Суздале, в Ферапонтове монастыре и т. д.), круги на барабане Дмитриевского собора во Владимире, в росписи Золотых ворот, Рождественского собора в Суздале и др. Образ круга широко использовался и в иконописи. Так, Рублёв в своей знаменитой Троице рассадил ангелов по кругу. Большая часть фресок Ферапонтова монастыря имеет круговую композицию. Нам представляется, что Дионисий понимал значение этого символа. Его архангелы-воины из иконостаса Ферапонтовского собора Рождества Богородицы держат в руках круги – а не оружие и не кресты (на других иконах они вооружены копьями или мечами, иногда огненными)! Такое широкое употребление символа круга в русском христианстве можно объяснить его важностью для славянского языческого мировоззрения, вместе с которым он был адаптирован христианством при его внедрении на Руси.
Посмотрим, можно ли найти подтверждение сказанному в других дошедших до нас славянских древностях. Обратимся к уже упоминавшемуся декору русских изб, в котором крыша, её внутренняя часть, символизировала небо – и так и называлась, а перед «челом» на фоне «неба» подвешивалось резное изображение солнца. Изображение солнца помещалось на наличниках, на воротах. Круг солнца или полукруг восходящего солнца – постоянное их украшение, как о том пишут исследователи [15]. Такое сопоставление жилища с миром в высшей степени знаменательно. Оно говорит о том, что бытовая сторона жизни славян осмыслялась с позиций философско-мировоззренческих представлений, что свидетельствует о развитости и древности их культуры.
Всё это, как и совершенство Владимирских храмов, очень трудно понять, если вместе с Нестором и Шлёцером полагать, что славяне только в середине IX века начали выходить из первобытного состояния. И всё становится понятно, если вместе с Б. А. Рыбаковым считать, что ко времени прихода варягов история славян, а вместе с тем и их культура, насчитывали больше двух тысячелетий. И это – не говоря о том, что ко времени распада индоевропейской общности её культура в свою очередь имела двухтысячелетнюю историю от древнего Элама и Шумера. Об уровне этой индоевропейской культуры мы можем судить (правда, достаточно косвенно) по тем памятникам, которые она породила, а именно по Ведам – индийскому религиозно-философскому памятнику, и по Авесте – аналогичному (хотя и составленному довольно поздно) памятнику иранских племён. Эти памятники, конечно же, не являются «прямыми родственниками» древнеславянской культуры. Однако по ним можно составить представление, пусть весьма отдалённое, об уровне религиозно-философских идей тех индоевропейских племён, от которых во втором тысячелетии до новой эры отделились наши далекие предки – праславяне.
Таким образом: и исторический экскурс, и анализ убранства Владимирских храмов показывают, что ко времени прихода варягов славянская культура была древней высокой культурой с развитым философским подходом к миру и жизни, характеризующимся образным восприятием мира и обобщённо-философским, а не конкретно-бытовым типом мышления.
В соответствии с этим искусство славян не могло быть натуралистическим, не могло строиться на непосредственном восприятии жизни и природы. Наоборот, славяне, как и любые народы с развитой культурой (индусы, китайцы, египтяне), должны были видеть в природе не сумму случайных конкретных явлений, а систему общих закономерностей, стоящих за этими конкретными явлениями и их объясняющих. Именно эти закономерности должны были составлять предмет их внимания и находить отражение в искусстве.
Рассмотрим с этой позиции русское народное искусство, в котором, как это хорошо известно, сохранилось много черт славянского язычества. Известный исследователь нашего крестьянского искусства В. Н. Воронов писал[16] о «подлинно оригинальном, здоровом и жизнерадостном характере» этого искусства, о «несравненной творческой силе и художественной оригинальности», о «богатейшем разнообразии и оригинальности технических приёмов». И в то же время он с горечью пишет, что все эти достижения «принадлежат иному, далёкому миру, незнаемому быту, чужой жизни». На них никак не распространяются научные и художественные изыскания русских историков искусств. Их «ещё склонны рассматривать как занимательное для городского просвещённого человека варварство». И хотя со времени написания этих строк прошло полвека и специалисты уже относятся к народному искусству серьёзно, для большинства «образованных» людей положение продолжает оставаться прежним. На самом же деле наше народное искусство – продукт высокой древней культуры, а не «занятное для просвещённого человека варварство».
Попробуем разобраться в его философско-мировоззренческой основе. Вот перед нами предмет бытовой утвари – ковш с ручкой, украшенной изображением динамично скачущих коней (илл. 5, [16]). Разберём ассоциативный ряд, который естественно, сам собой, связывается с этим произведением прикладного искусства. Ковш имеет прямое отношение к воде: «Ковш по воду ходил». При более широкой ассоциации – это ладья (вспомним картину Н. К. Рериха с подплывающими ладьями, по форме точно повторяющими наш ковш). Ещё чуть расширив ассоциативный ряд, мы придём к саням. Итак, ковш-ладья-сани. Но тогда кони – это не просто лишённое смысла украшение ручки, это упряжка. Обратим внимание на ручку ковша. Крутой изгиб её, направленный вверх (совсем не вытекающий из функционального назначения – прямая ручка была бы удобнее) ассоциируется с «взвивающимся» движением, со взлётом, а при соответствующей масштабной трансформации – со взлётом в небо. Но стоит представить себе упряжку коней, взвивающихся в небо, как в памяти возникает солнечная колесница Аполлона – греческого аналога славянского Хорса (греческую-то мифологию мы знаем лучше!). Так может быть, это – солнечные кони, несущие по небесному своду ладью солнечного бога Хорса, на которой он переплыл ночью подземную реку-океан? А взлёт в небо – это солнечный восход! Тогда становится понятным и рогатый месяц на ручке перед конями: он ещё не успел уйти с неба, он ещё только оттесняется утренним бегом неудержимо рвущихся в небо солнечных коней. Сама пластика ковша, его контур, гибкая динамичная линия, начинающаяся у его внешнего края, подхватывающая его дно и возносящаяся по ручке вверх, а потом, достигнув «зенита», плавно спускающаяся вниз, вписывающаяся в легко дорисовываемый глазом «круг небосвода», безусловно символизирует бег солнечных коней по кругу неба, то есть круговорот солнца, ритм жизни – время. Таким можно представить философско-космогоническое содержание довольно обычной бытовой вещи. Но тогда выходит, что весь быт славян был пронизан философскими представлениями.
Отметим бросающуюся в глаза нарядность и гармоничность ковша. Напрашивается мысль об очень высокой бытовой культуре, а также о радостном, праздничном мировосприятии народа, использовавшего в быту такие высокохудожественные вещи. Хочется вспомнить японскую бытовую культуру. По контрасту наша теперешняя культура быта со штампованными фабричными изделиями кажется невероятно убогой.
Продолжим разбор сюжета солнечных коней. Обратимся к обычному на северных прялках сюжету: среди красочной росписи помещена упряжка, в которой пузатые сани, очень напоминающие своей формой ковш-ладью, от которой они, по-видимому, и произошли в процессе «реалистического» переосмысления древнего философского образа, везёт плотный круглозадый конь с какими-то ниточными, мушиными ножками (илл. 6, [16; с. 225-249]). В реалистической трактовке образ не понятен. Почему сани похожи на ковш? Почему у плотного круглозадого и крутогривого коня мушиные ножки? Неужели северные художники, создававшие такие изумительно красочные и нарядные росписи, не умели рисовать лошадей?
Но если посмотреть на эту роспись как на попытку реалистического переосмысления солнечной упряжки Хорса, всё становится на своё место. Движение солнечной упряжки по небу – символическое, это не настоящий бег. Мушиные ножки коня – лишь символ Движения—Времени, которое идёт по законам мироздания и вовсе не нуждается в реальной мышечной силе лошадиных ног. Вселенную в её круговращении не нужно двигать. Нужно лишь фиксировать это движение, для чего достаточно, например, часовых стрелок, функцию которых и выполняют мушиные ножки солнечного коня.
Мы видим, что утрата смысла древней символики приводит к попытке трактовать солнечную упряжку в реалистическом плане, которая порождает произведения плохо осмысленной полуреалистической формы. Совсем другое дело, когда с самого начала предполагаются реальные события – как, например, на приведённой в книге Б. А. Рыбакова [4, с. 46] чудской бляхе или на знаменитых первобытных фресках Европы [17]. Там быки имеют могучую мускулатуру, а лошади – мускулистые ноги, на которых можно стоять и бегать по-настоящему.
Таким образом, разбор сюжета солнечной упряжки дает нам ещё один славянский символ – динамично изогнутую линию в форме незаконченной горизонтальной восьмёрки («взлет в небо»), которая символизирует полёт солнечных коней, бег времени, круговорот мирозданья. В более общем плане это символ Движения-Времени как такового. Не следует думать, что только современная наука видит в движении связь пространства и времени. Древние видели эту связь не хуже нас. «Также и времени нет самого по себе, – сказано у Лукреция, – но предметы сами ведут к ощущению того, что в веках совершилось». То, что разбираемая нами форма ковша имеет отношение к полёту, хорошо видно по другому ковшу. В его ручке, изогнутой соответственно линии «взлёта в небо», мастер, ещё сохранивший представление о связи этой формы ковша с полётом, но уже утративший философско-космогоническое её содержание, поместил птиц. А в широко распространённых братинах-утицах осталось лишь смутное воспоминание о полёте [15, с. 51]. Ещё более непонятны (на первый взгляд) братины с конскими головами. Только знание их генезиса помогает понять эту «странную» форму. Эти реликтовые изображения – в которых забывающаяся философски-космогоническая символика заменяется реальными образами и привязывается к бытовым вещам и явлениям вполне в духе трансформации культуры (особенно в послепетровское время) в сторону «реальности», бытовых представлений и ассоциаций – свидетельствуют о двух обстоятельствах. Во-первых, мы видим, что быт нашей деревни (даже крепостной) был насыщен глубокими философскими понятиями и представлениями. Ими ещё совсем недавно была пронизана вся жизнь народа. Во-вторых, многочисленные примеры показывают, насколько ёмкие образы-символы были найдены древними славянами для выражения в высшей степени сложных и абстрактных (для нас) философских категорий. Они уже не удерживаются нашей бытовой культурой.
Мы ещё не исчерпали образной символики ковша с солнечными конями. Обратимся к динамике этой «философско-бытовой» вещи. Её внутреннее движение, упругая и широкая линия бега-полёта, связывающая землю с небом, замыкается глазом зрителя, порождая, естественно и неизбежно, с одной стороны – ощущение круговращения, движения мира, а с другой – ощущение кругообразности самого мира, Вселенной. Незамкнутость композиции тоже не случайна, а несёт смысловую нагрузку. Пустота – это необходимый элемент мира, пространство, замыкаемое как воздух линией горизонта, воображаемой, но оттого не менее реальной границей круга мирозданья. Символ круга приобретает, таким образом, ещё одно значение помимо «Круга Жизни». Это Круг Мироздания: сложное философско-космогоническое построение, в котором мироздание, земля и небо связаны и объединены действием – движением времени в мощных и прекрасных динамических закономерностях.
Перед нами планетарное, космическое мироощущение! Отметим, насколько живое, связанное с динамикой мира, замкнутое кругом Вселенной пространство славян разительно отличается от пустого, мёртвого, равномерно уходящего в бесконечность греческого пространства Евклида.
То, что разобранная нами символика наполняла жизнь и быт славян, видно по фольклору, народным песням и сказкам, которые – несмотря на мощное влияние новой культуры – до сих пор не утратили связи со своими славянскими истоками. Не углубляясь в их разбор, приведём примеры, подтверждающие сказанное; они взяты из книги Н. П. Колпаковой [17], посвящённой русским народным песням и их исполнителям. Вот запев одной из старых песен:
Со Буяна да со славна острова,
Эх, с того-то куста да со ракитова,
Эх, подымалася птица да млад ясен сокол.
Да подымался сокол ой да по поднебесью.
Высоко-то сокол да подымается,
Эх, выше лесу, сокол, да выше тёмного,
Эх, ниже облака, ниже ходячего…
Этот запев, вовсе не связанный с содержанием песни, повествующей о нашествии врагов, явно связан с древней символикой «взлёта в небо». Действие, как и в ковше, начинается с воды – с острова Буяна. Птица – млад ясен-сокол – взлетает в небо, «высоко поднимается». Песня зримо повторяет композицию ковша, своими песенными средствами и образами воспроизводит философский символ действия, Движения-Времени. Приведём ещё одну древнюю песню, весь строй которой связан со старинной славянской символикой жизни, движенья-полёта, круга мироздания:
Как во далече, далече, да во чистом поле,
Ой, что ещё того подале – во раздольице,
Ой, стоял сырой дуб, да кореховистый.
Ой, окол этого сыра дуба, ай, три угодья есть.
Ох, да три угодьица есть, ай, три великие.
Ой, как по корешку сыра дуба стоял добрый конь.
Ой, да посерёдочке сыра дуба – ай, пчёлы ярые.
Ох, пчёлы ярые, соты медовые.
Ой, по вершиночке сыра дуба
Сидел млад-ясен-сокол.
Ох, уж конь-то с соколом бились они о велик залог.
Ох, не о ста рублях бились они, не о тысяче –
Ох, да билися, ругались о своих буйных головах:
Ох, как коню было бежать, ай, круг сырой земли,
Ой, соколу было летети, ай, кругом белый свет,
Ой, соезжаться, солетаться, да, ай, к тому месту,
Ох, ко тому ли местечку, ай, ко уроченному.
Ох, ко тому ли кусточку, ой, ко еровому.
Ох, уж конь-от побежал – да в поле гром гремит.
Ох, как сокол-от полетел – да, ай, в поле шум шумит.
Ох, уж конь-от прибежал да, ай, во первом часу.
Ой, как сокол-от прилетал, ай, во третьем часу.
Ох, уж падал-от сокол, сокол-то
Коню по праву ногу:
«Ох, ты прости же меня, конь, во первой вины, –
Полетел я, сокол, за белой лебедушкой!»
Не бытовой, а философский характер песни очевиден. Почему герои песни – конь и сокол? Почему они бьются о «велик заклад»? Почему конь побеждает птицу сокола в состязании на скорость? Речь здесь, конечно же, идёт о мироздании. Конь здесь не простой, а солнечный. Разве птица, даже самая быстрая, может обогнать бег времени, движение Вселенной? Характерны условия спора: коню бежать «круг сырой земли», соколу лететь «кругом белый свет». Совершенно очевидно, что за образами песни стоят философско-космогонические идеи, можно сказать, «просвечивают» символы круга мироздания и движения-времени.
Круг мироздания мог иметь и другой вид, какой можно видеть иногда на пряничных досках или на прялках (илл. 7, [15, с. 53]). Это круг, по краю которого, как по горизонту, идут условные знаки гор. Между ними звёздное небо. А в центре – птица, символ Солнца, жизни, связи Земли и Неба. Этот набор символов (похожий на тот, какой можно иногда видеть на дагестанских сосудах), по-видимому, более архаичен и тяготеет к иранским влияниям в славянской культуре, которые могли быть внесены хотя бы в скифское время.
Очень любопытна композиция пряничного петуха, в которой отмеченные мотивы сплавлены в редкое по своей гармоничности единство, порождая образ удивительной силы (илл. 8, [15, с. 225]). Это птица-Солнце, символ полёта-движения-времени, связи Земли и Неба. Хвост её образует как бы часть круга мироздания: гористую землю, как на прялке, к которой от центра идут лучи, тянутся перья-руки, несущие жизнь и плодородие. Недостающая часть круга, как и в ковше с конями, естественно – таково совершенство образа – достраивается воображением зрителя.
Дабы наша расшифровка этого образа не показалась плодом воображения, напомним один из древнеегипетских рельефов периода XVIII династии, на котором изображён фараон Эхнатон, поклоняющийся Солнцу. От солнечного диска к земле, фараону и молящимся протягиваются лучи, несущие плодородие и жизнь. Как и перья в пряничном петухе, они оканчиваются руками. И если этот образ при предельном реализме египетского искусства кажется несколько искусственным, то славянский образ не вызывает ни малейшего внутреннего сопротивления зрителя. Мы далеки от мысли о заимствовании. Аналогичная идея породила аналогичное художественное решение [18].
В высшей степени любопытна одна из поздних композиций, созданная на основе круга мироздания. Мастер, желая прославить самодержавие, поместил в центре круга мироздания с традиционными «горами» и «звёздным небом» двуглавого орла с российской короной [15, с. 269]. Отвлекаясь от эклектичности композиции, отметим сам факт использования круга мироздания для прославления самодержавия. Он говорит о том исключительном значении, которое придавала этому символу народная традиция.
Как мы уже говорили, круг – очень часто встречающийся, широко распространённый элемент в русском орнаменте, в частности, в резном декоре изб. Тут и динамичные круги, наполненные линиями полёта и движения-вре-мени, и круги мироздания с цветком-солнцем в центре, которое дарит жизнь и само является жизнью (цветком), и круг мироздания с горами-лепестками по горизонту и цветком-солнцем в центре – огромное изобилие мотивов, их переосмыслений, превращений.
Часто от полного круга мироздания оставался лишь его символ –солнце.
Во что пишут Б. Зайцев и П. Пинчук [14, с. 48, 54]:
«Отмеченные солнечными знаками избы, –, – являются примером наиболее логичных, устойчивых форм крестьянского жилища. …народным символом становилось языческое Солнце-Ярило. Казалось бы, куда проще изобразить прямой крест. Да нет, не встречается он на крестьянских домах, как не встречали мы ни единого христианского символа. Даже самим не верится. И это в то время, когда вся жизнь человеческая сызмальства и до смерти была подчинена церковному распорядку» (выделено нами – авт.).
Отметим характерную особенность славянского прикладного искусства: лаконичность, небольшое число элементов и их универсальное использование – черты, по-видимому, характерные для славянской культуры вообще. Птица, например, символизирует и полёт, и солнце, и связь земли и неба, и, следовательно, движения-времени. Кони символизируют и движение-время, и полёт – связь земли и неба, и круговращение Вселенной и – самое реальное – бег. Круг, как мы видели, символизирует и Круг Жизни, и Круг Мироздания.
И наоборот, символами Солнца могут быть и цветок, и петух, и кони. Как объяснить эту особенность? Нам кажется, что объяснение её лежит в биосферном характере культуры. Биосферная культура ориентирует человека на гармонию природных сил. Однако эта гармония существует не всегда и не везде. Вообще, гармония – явление непростое, редкое. Очень важно уметь уловить момент наступления гармонии, момент точного совпадения многих условий, необходимых для успеха дела, момент, когда медленное и незаметное накопление условий приводит, наконец, к кульминации, и терпеливое ожидание должно смениться решительным и немедленным действием; говоря языком философии, надо уметь уловить момент перехода количества в качество. Когда, где и как этот момент наступит – заранее знать нельзя. Поэтому нельзя заранее подготовиться: «Знал бы, где упасть, соломку бы подстелил». Но когда этот момент наступил, нужно действовать без промедления, и уже нет времени готовить соответствующие средства – поэтому приходится использовать подручные. Отметим, что это отнюдь не просто. Этому учатся с детства. Это не лень и не халатность, а жестокая необходимость, на которую ориентирует культура. Отсюда – гибкость, умение пользоваться обстоятельствами, ситуацией. Отсюда же пренебрежение к заранее установленному порядку, предписаниям, регламенту. По самой сути понимания явлений, подсказываемого культурой, этот образ действий – наиболее успешный. Напомним известный курьёз времён Второй мировой войны: немцы всерьёз жаловались, что «русские воюют не по правилам».
Можно сказать, что славянская культура была диалектична по самой своей сути. То, к чему европейская культура пришла в результате долгого развития в лице одного из самых выдающихся своих представителей – Гегеля, славянская культура имела изначально, она стояла на этом.
Универсальность и многоплановое, многоцелевое использование предметов в традиционном крестьянском быту и выражений, образов в языке, песнях, убедительно иллюстрируют эту сторону культуры.
Широко известная крестьянская образность восприятия мира и метафоричность языка имеют своим основанием эту же особенность нашей культуры. Говоря о метафоричности, многоплановости народного языка, Есенин в «Ключах Марии» писал:
Солнце – колесо, телец, заяц, белка.
Тучи – ели, доски, корабли, стадо овец.
Звезды – гвозди, зерна, краски, ласточки.
Ветер – олень, Сивка-Бурка, метельщик.
Дождик – стрелы, посев, бисер, нитки.
Радуга – лук, ворота, верея, дуга и т. д.
Вернемся ещё раз к декору крестьянских изб, присмотримся к его общему характеру. Русской крестьянской архитектуре посвящено много работ, и может возникнуть вопрос, чего ради мы так по-дилетантски вторгаемся в область, где работало столько известных специалистов. Нам хочется подчеркнуть, что, как и при изучении Владимирских храмов, предметом нашего внимания является не сама архитектура и декор изб, а лежащие в их основании идеи культуры. И тут мы сталкиваемся с тем же кругом биосферных идей.
Возьмём такое название, как «чело избы». Оно, очевидно, антропоморфно: в лицевом фасаде избы действительно можно ощутить отдалённое сходство с покрытым платком человеческим лицом. Но дело не в аналогии. Важно направление мыслей, которое в этом вопросе, как и во всех других, определяется культурой. А оно говорит о сближении, определенном отождествлении человека с его жилищем. С другой стороны, как мы уже отмечали, название карниза крыши – «небо» – говорит об отождествлении жилища с миром. Заметим, что при стремлении к небу совсем не обязательно птицей взлетать к нему. Можно ведь само небо «притянуть» к себе, «накрыть» им своё жилище, уподобив его тем самым миру (небо «накрывает» мир). Получается, что мы живём и в мире, и в доме. Если наш дом – это мир, то тогда мир – наш дом. Таким образом, жилище оказывается связанным и с человеком, и с миром, служит осознанию этой связи, даёт ей зримый и функционально понятный образ.
Очень глубокие соображения о философском характере крестьянского уклада – об «избяном космосе» – высказал Есенин в «Ключах Марии» [19]:
«Изба простолюдина – это символ понятий и отношений к миру, выработанных ещё до него его отцами и предками, которые неосязаемый и далёкий мир подчинили себе уподоблениями вещам их кротких очагов. Красный угол, например, в избе есть уподобление заре, потолок – небесному своду, матица – Млечного пути. Философический план помогает нам через такой порядок разобрать нашу машину речи до мельчайших винтиков. … Таким образом, разобрав весь, казалось бы, внешне непривлекательный обиход, мы наталкиваемся на весьма сложную и весьма глубокую орнаментичную эпопею с чудесным переплетением духов и знаков. … Мы заставили жить и молиться вокруг себя почти все предметы. … Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы на постельном и нательном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая значная эпопея исходу мира и назначению человека. Конь, как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии, есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его к себе на крышу, уподобить свою хату колеснице… (колеснице солнца – авт.)… Такое отношение к вечности как родительскому очагу проглядывает и в символике нашего петуха на ставнях».
Мы видим, что Есенин – человек, происходивший из крестьян и, безусловно, наделённый повышенной чуткостью – ещё сохранил представление о философском смысле, пронизывающем весь крестьянский быт, жилище, утварь. Значит, эти представления сохранились, пусть смутно, в сознании крестьян, в усиленно разлагаемой капиталистическими отношениями крестьянской культуре. Нам понятно, что «петухи на ставнях» олицетворяют солнце, круг мироздания, а конёк на крыше-небе – это солнечный конь, символ движения-времени, нормального хода мироздания. И становится понятной черта из быта черногорцев (южных славян), подмеченная Д. А. Ровинским [20]:
«Подобно тому, что внутри дома представляет огнище, с чем соединяется понятие о жизни дома, из внешних его частей представляет собой конёк крыши: когда поднимаются против какого-нибудь дома целым народом, то прежде всего перерубают конёк крыши, и это означает, что для жильцов этого дома нет больше жизни в том краю и они должны выселиться. Поэтому выражение «перерубить конёк» означает, что живущее в том доме семейство подверглось изгнанию, и видеть во сне, что конёк перерублен кем-то или переломился сам собою, значит, что смерть или какое-нибудь великое несчастье должно постигнуть главу того дома».
Сломать хребет солнечного коня – значит остановить бег времени, течение жизни, а это – гибель мира!
Символика славянской одежды разобрана недостаточно, гораздо хуже, чем, например, костюма китайского [21], для которого выяснено символическое смысловое значение каждого элемента, их связь с общефилософскими идеями культуры, вплоть до значения оттенков цвета. Поэтому мы отметим только общие черты, основные, бросающиеся в глаза особенности.
Одежда славян подчёркивала связь с природой. Мотивы вышивок на рубахах, кофтах и т. д. – растительный орнамент, птицы, кони – всё говорит об этом. Не разбирая смыслового содержания орнамента (изученного явно недостаточно), обратим внимание на то, как в одежде отражался образ птицы, с которой сближала женщину славянская культура. Об этом можно судить по уподоблению женщины «лебёдушке», «белой лебеди», «серой утице»; отметим, что всё это – водоплавающие птицы; вода же в славянской культуре связывалась с Мокошью – Матерью-Сырой-Землей, с женскими божествами плодородия. Женская одежда прямо выполняла эту функцию уподобления птице, о чём говорят и плавные очертания, и широкие рукава-крылья, и головные уборы, носившие птичьи названия: «сорока», «кокошник», «кичка».
И ещё одна сторона. Одежда подчёркивала в женщине прежде всего эмоциональный душевный настрой, сложность и многоликость её функций, способность преображаться, «улетать». Славянская одежда поэтизировала женщину, создавая сказочный образ, связанный с представлением о ворожбе, о таинственной власти существа, прямой физической силой не обладающего, и даже о потенциальном могуществе, которое в любой момент может быть пущено в ход. Напомним известную сказку о Василисе Прекрасной, которая «одним рукавом махнула – озеро легло, другим рукавом махнула – поплыли по нему белые лебеди».
Насколько это не похоже на греческую одежду, подчёркивающую в женщине только телесные стати – в соответствии с направленностью греческой культуры, видевшей в женщине прежде всего детородительницу-хозяйку, сближавшей женщину с коровой («волоокая Гера богиня»).
У славян для каждой работы, как и для праздника, была особая одежда, осмысленная с позиций культуры, соответствующая месту данного дела в общем строе жизни, долженствующая принести удачу, вызвать «расположение» природных сил. Вот, например, свадебная одежда. М. Н. Мерцалова, исследовавшая народный северный костюм, пишет [22], что по ходу свадьбы невеста сменяла три наряда, соответствовавших разным эмоциональным состояниям (эмоциональное состояние принималось главным фактором, основой обряда). На девичнике невеста появлялась в лучшем девичьем наряде, который воссоздавал образ вольной птицы: яркий, радостный, весь в развевающихся цветных лентах. «Красота», «волюшка» (головная повязка) – символ девичества, образ девушки до замужества. Венчание – изменение судьбы, начало новой жизни. Невеста надевала белый наряд – символ «смерти» старой жизни (белый цвет считался цветом смерти, траура). Проявление всякого веселья в этот момент считалось недопустимым. Сразу после венчания переплетали косу в две, укладывали их вокруг головы и надевали женский головной убор – «сороку». Самую лучшую нарядную одежду женщина надевала на другой день после свадьбы, как бы заклиная счастливую женскую долю. И хотя исследованный Мерцаловой русский северный костюм очень трансформировался со времён его возникновения, определённые оттенки, связанные с природой славянской культуры, в нём, как и в русском жилище, сохранились.
Мы видим, что славянская одежда, наряду со всеми другими сторонами жизни и быта, была осмыслена с позиций культуры, отражала миропредставленческие идеи.
Орнамент играл особую роль в русском крестьянском искусстве. Есенин в «Ключах Марии» писал, что самою первою и главною отраслью нашего искусства с тех пор, как мы начинаем себя помнить, был и есть орнамент, что «тайное слово» запрятано в народной словесности и в изобразительном народном искусстве, – там нужно искать подлинные источники народной культуры [19, с. 227].
В. Н. Воронов, как мы уже отмечали, сравнивал резьбу по дереву с орнаментом керамики, то есть с одним из наиболее древних видов прикладного искусства, традиции которого восходят к древнейшим периодам истории славян – быть может, к самому её началу, к периоду обособления славян от индоевропейских скотоводов [15]. Поэтому мы вправе ждать, что традиционные формы орнамента содержат «отпечаток» славянского миропонимания, древнеславянской философии. О том, что крестьянское искусство сохранило именно эти традиции, а не впитало византийские влияния (несмотря на увеличивающуюся роль христианства в жизни народа), писал в середине прошлого века В. В. Стасов: «Во всех по преимуществу народных узорах, какие можно теперь собрать в среднерусской бытовой жизни, вы нигде не увидите ни одной черточки византийской» [19, с. 227].
Это естественно. Когда разрабатывался славянский орнамент, у славян ещё не было храмов и культовых построек, в которых их мировоззрение нашло бы своё выражение (как у египтян – в пирамидах и храмах). Даже архитектура была в зачаточном состоянии (славяне той эпохи жили в землянках), и понимание мира они «записывали» в орнаменте. Специалисты показали, что он вполне подходил для этой цели. Упоминавшееся нами исследование Б. А. Рыбакова, восстановившего миропредставление чудских племён по орнаменту шаманских бляшек, очень убедительно иллюстрирует сказанное.
В расшифровке философского содержания орнамента достигнут определённый прогресс. Обратимся к его строю, ритмической структуре. В славянском орнаменте элементы связаны не механически, не прямыми материальными связями. Они располагаются вроде бы каждый сам по себе. Каждый имеет своё отдельное от остальных значение и «звучание». И в то же время все элементы связаны невидимыми нематериальными связями. Это как связь земли и солнца, земли и неба, солнца и ветра, как законы мироздания. Такая структура орнамента свидетельствует о высокой степени обобщения и философской осознанности, господствующей в славянской культуре.
Возьмём для сравнения орнамент ненцев. Он основан на прямом, не опосредованном философией, восприятии природы. Об этом прямо говорят его названия: «оленьи рога», «заячьи уши», «рыбьи хвосты». Венгерский орнамент весь построен на сплетении природных растительных элементов, на прямых материальных связях. Связи в славянском орнаменте олицетворяют крупные закономерности, которые действуют не через видимые материальные связи и не стесняют свободы творческого использования элементов в конкретности. Безусловно, что с характером мышления, с идеями орнамент связан структурой культуры. Рассматриваемый в этом плане венгерский орнамент свидетельствует об уровне сознания, опирающемся на механические связи и взаимодействия, орнамент ненецкий – о культуре, ориентированной на конкретное мышление, фиксирование конкретных явлений природы. Славянский орнамент говорит о мышлении категориями, о характере сознания, направленного на постижение немногочисленных крупных закономерностей.
Рассуждения о философии прикладного искусства могут показаться надуманными. Ну какая философия может быть в ковше или вышивке? Но ведь признаём же мы философию в архитектуре. Прикладное искусство, орнамент – это явления культуры. А в культуре всё взаимно связано и обусловлено в соответствии с принципом внутренней согласованности. В ней не может быть «пустых» мест, не обусловленных стоящими на более высоких уровнях иерархии идеями, и не связанных с другими сторонами и идеями культуры явлений.
Тот факт, что славянское прикладное искусство было проникнуто столь общими мировоззренческими идеями, происходит только от специфики славянской культуры, в которой эти идеи играли доминирующую роль. Конкретный характер ненецкого орнамента говорит не об отсутствии в нём философских проявлений, а о том, что сама эта философия, определяющая характер культуры, носила конкретный, можно сказать, утилитарный характер. Это видно и по ненецким сказкам.
Можно возразить, что и в русских сказках масса бытовых подробностей. Да, но они носят подчинённый характер, а определяющим является обращение к фундаментальным сторонам миропорядка. Возьмём сказку про Иванушку-дурачка. Этот древний сюжет дожил до нашего времени и даже вошёл в литературу. Б. А. Рыбаков [3], ссылаясь на Н. В. Новикова, утверждает, что он существовал ещё до отделения славян от индоевропейцев. Геродот – как мы знаем – писал о трёх братьях, младший из которых сумел овладеть упавшим с неба пылающим скифским золотом. У Ершова тоже действуют три брата [23]:
У крестьянина три сына.
Старший умный был детина,
Средний был и так, и сяк,
Младший вовсе был дурак.
За бытовыми подробностями сказки сквозит древняя легенда: жар-птица, слетевшая с неба, очень прозрачно ассоциируется со скифскими золотыми дарами. Как и у Геродота, младший из братьев сумел получить волшебный дар и оказался лучше и умнее старших – «умных». Очень характерна расстановка братьев: старшие умные. В условиях наступления на славянскую культуру христианства, а позднее европейских идей, это могло означать только одно – «умные» братья были послушными адептами чужеродных влияний, поддавшимися их силе. Симпатии народа оставались на стороне младшего, который действовал (как и положено славянам!) по правилам нашей биосферной культуры: плевал на распорядок и предписания – и ловил момент главный, кульминационный, а уж тогда действовал с максимальной энергией и подручными средствами, добиваясь при этом успеха там, где терпят неудачу «умные» старшие братья.
Нельзя, конечно, обойти и наиболее известный памятник древнерусской литературы «Слово о полку Игореве» [25]. В нём, как и во Владимирских храмах, должны содержаться элементы славянской культуры. Однако нужно помнить следующее: во-первых, это памятник дружинно-княжеский и, следовательно, русский – неславянский по преимуществу; во-вторых, это памятник христианский. Кроме того, литература, слово, менее информативны, чем зрительные образы. Так что особенно много от него ожидать не следует. Тем не менее, мы всё же найдём в «Слове» много уже знакомых нам образов. Вот, например, известный всем по школьным программам запев:
Начаться же той песни по былям нашего времени,
А не по замышлению Боянову.
Боян же вещий, коли хотел кому песнь творить,
Растекался мыслию по древу,
Серым волком по земли,
Сизым орлом в подоблачьи.
Запев этот повторяет образ цитированной выше песни о дубе среди раздолья и о споре коня и сокола. Бояну, чтобы создать песню, нужен был охват событий всесветный. Волки и орёл выполняют здесь те же функции, что конь и сокол в песне. Интересно, что уже тогда этот сюжет считался древним, о чем говорит начало запева; он явно ассоциируется с символом Круга мироздания.
В «Слове» часты прямые отголоски язычества. Игорь, а за ним и Боян, называются Велесовыми внуками. О русских говорится как о внуках Дажбога: «Встала обида в полках Дажбожьего внука»; «Ветры, Стрибожьи внуки, веют с моря стрелами на храбрые полки Игоревы». О Всеславе говорится, что он «великому Хорсу, рыща, путь перебегал». Святослав видит во сне: «Уже доски без князька в моем тереме златоверхом». Что это означает, разобрал Д. А. Ровинский (см. с. 110).
Образ взлетающей в небо птицы обычен в «Слове»: «Вот два сокола слетели с отчего престола златого»; «будто сокол, на ветрах ширяясь»; «о шести крылах соколы». И хотя, по-видимому, эти образы уже не ассоциируются с философскими категориями, их бытование в языке знаменательно.
Ярославна «обращается» кукушкой:
На Дунае Ярославнин голос слышится.
Кукушкою, незнаемая, рано кличет:
«Полечу, молвит, кукушкою по Дунаю,
Омочу бобровый рукав в Каяле-реке
Отру князю кровавые его раны на могучем его теле».
Сближение женщины с птицей, как мы видели, характерно для славянской культуры. Природа пронизывает весь язык и строй образов «Слова»:
Скрипят телеги в полуночи,
Словно лебеди кричат распуганные.
Или:
Никнет трава от жалости,
А дерево с печалью к земле приклонилось.
Или:
А Игорь-князь поскакал горностаем к тростникам речным,
Слетал белым гоголем на воду, взметнулся на борзого коня,
Соскочил с него ведуном-волком
И побежал к лугу Донца, и полетел соколом под туманами.
Мы можем заметить, что все биосферные образы, использовавшиеся автором «Слова», жили скорее уже только в языке, нежели в миропонимании. Это закономерно: автор принадлежал к дружинно-княжеской среде, к христианской культуре. Тем более знаменательны все эти мотивы славянской культуры в его устах.
Раз уж мы коснулись древнерусской литературы, следует, по-видимому, ещё раз остановиться на русских песнях, попытаться увидеть их славянскую основу. Конечно, тут нужны песни по возможности более старинные. Песни солдатские, отражавшие тяжесть рекрутчины в послепетровском государстве, для этой цели не подойдут, как и мещанские перепевы дворянской культуры. И, конечно, следует помнить, что все сохранившиеся к настоящему времени песни – это песни русские, не старославянские; так что наши выводы до некоторой степени условны.
Поскольку мы не ставим себе задачу подробного анализа песен, нам достаточно обратиться к известной книге Н. П. Колпаковой «Песни и люди» [18]. Итак, мы предполагаем «увидеть» в песнях черты славянской культуры, её символику. Первое, что хочется отметить – это частое упоминание круга:
Вот мы встанем, сестрицы, во единый круг.
Уж мы сядем, ребятушки, на зелёный луг,
На зелёный луг, да во единый круг.
Вторая, останавливающая внимание особенность – сложность построения песен, их «сконструированность», многоголосие. Поздние – солдатские, мещанские и в особенности наши современные песни – кажутся по сравнению с ними очень простыми. В подтверждение сошлёмся на уже цитированную нами песню о споре коня с соколом. Эта сложность, сконструированность песен, их многоголосие отражает, по нашему мнению, потребность передать многозвучность и сложность мира, который по смыслу славянской культуры весь должен был держаться в поле зрения (Круг мирозданья!). Многоголосие старинных русских песен, отдельные голоса, сливаемые ими – это как бы многочисленные и разнообразные связи с окружающим миром, как бы звуковые антенны-тяжи, уходящие в пространство мира, ощупывающие его, воспринимающие это влияние (вспомним сюжет пряничного петуха). В песнях отражена широта мира, его пространственная протяжённость, которая всё время подчеркивается. Действие песен происходит как бы сразу во всём мире.
Как во далече, да во чистом поле,
Ой, что того подале – во раздольице.
Или:
Долинушка моя, долинушка, так раздолье широкое,
Раздолье широкое, гулянье весёлое.
Или:
Эх, расстилалися лужка, лужка широкие.
В высшей степени любопытна «конструкция» песен лирических («протяжных», по классификации Н. П. Колпаковой). В них главное – передать эмоциональное состояние. В некоторых даже стройный, логически развёрнутый сюжет отсутствует. Эмоциональность песни усиливается вставными возгласами, восклицаниями, передающими вздохи, взрывы горя, тоски или глубокого чувства, переживаемых не только на уровне сознания, но прямо-таки на уровне психофизическом. Песня подчиняет себе, заставляет переживать не только душу, но и весь организм. Она несёт огромный заряд, сконцентрированную силу переживаний, способную подчинить себе, направить по своему руслу чувства не только исполнителя, но и слушателя. Крошку имеющегося в человеке чувства она может довести до глубокого душевного волнения.
И все песни построены на связи с природой, опираются на нее, используют её настроение, включают её элементы. В песнях человек не выделен из природы, а включён в Круг жизни.
Поклонюсь-ка я, помолюсь-ка я
Бледну месяцу, что в поднебесье.
Поклонюсь-ка я, помолюсь-ка я
Красну солнышку, лику радости.
Поклонюсь-ка я, помолюсь-ка
Утрей зореньке, да лазоревой.
Или:
Да вот выйдемте, сестрицы, мы на круту гору,
На круту гору, на буен ветер.
Вот мы встанемте, сестрицы, во единый круг,
Мы прокличем-ка, сестрицы, зорю утреннюю,
Мы прокличем-ка, сестрицы, зорю вечернюю.
Н. П. Колпакова выделяет заклинательные песни (их считают самыми древними). Это прямые обращения к природе, её силам с просьбами-заклинаниями, которые должны обеспечить успех дела: благодатный год, урожай.
Весна Дуньку кличет: Выпустить травицу,
Дай, Дунька, ключи, На ранее лето,
На буйное жито.
Отомкнуть землицу,
Отомкнуть землицу,
Или:
Жавороночки, Принесите нам!
Прилетите к нам! Зима надоела –
Тёплое летичко Весь хлеб поела.
Или:
Туча, ты туча, Поливай весь день
Пролейся дождём, На наш ячмень,
Мы давно его ждём! Поливай ты рожь,
Чтоб хлеб был хорош.
Или:
Не иди, дождик, где косят, Не иди, дождик, где жнут,
А иди, где просят. А иди, где ждут!
Переживания человека находят отклик в природе. Обращение к природе даёт моральную поддержку: оно как бы соотносит личные переживания с природными явлениями и закономерностями и тем находит им надлежащую меру и место. В этом, по нашему мнению, также проявляется биосферный характер породившей эти песни славянской культуры.
Цвет ты наш, рябинушка, Уж ты свет, наша подруженька,
Ты зачем рано спошатилася? Ты зачем рано замуж пошла?
Не сама собой я спошатилася, Да не сама собой я замуж пошла,
Спошатили меня ветры буйные, Поневолил родимый тятенька,
Преклонили меня снеги белые. Сговорила родима маменька.
Или:
Ой, да не едина ли, едина да-ли в поле дорожечка пролегала,
Ой, да вот она ведь ельничком, березничком ой да зарастала,
Ой, да что-то ли да сухим горьким осинничком её заломало.
Ой, да мне-то нельзя, добру молодцу, к любушке в гости побывати,
Ой, да мне-то нельзя молодцу любушку в очи повидати.
Иногда природа и жизнь должны просто помочь человеку:
Ты смой тоску-кручину Грива растряхнётся
С меня, молоденькой, Сива грива растряхнётся,
Ты вплети тоску-кручину Тоска разойдётся.
Коню в сиву гриву. Разойдётся тоска-кручина
Сивый конь-от подопнётся, По чистому полю.
Или природа разделяет с человеком радость:
Травы, мои травы, Хожу по муравке.
Травы шёлковые, Мне не нагуляться,
Травы шёлковые, Мне не находиться.
Луга зелёные! Кого сердце любит,
Я хожу по травке, Того не налюбиться!
Мы говорим о диалектическом подходе к явлениям, порождаемым славянской культурой. Эта её черта может быть соотнесена с условностью, неоднозначностью, многоплановостью песенных образов, выражений.
Эй, дак по весны было, да по весны по красной,
Да что-то по летичку было, по лету теплому,
Да как на тихой на вешной заводи,
Да на свежей воде было на ключевой.
То ли так, то ли этак. Как получится – или как продиктует ситуация. И ещё диалектичность культуры связана с универсальностью использования в песне предметов, с метафоричностью языка. Н. П. Колпакова пишет:
«Универсальна сама символика народной песни. Определённых предметов с тем или иным символическим значением в народной поэтике нет. Нет таких трав, цветов, деревьев или явлений природы, которые всегда символизировали счастливые или грустные переживания человека. Дело не в предмете, а в его функции. Яблоня может быть символом молодости или счастья, если она в цвету, и символом горя, если она сломана; солнце – символ молодости и веселья, когда оно сияет, и символ горя, гнева, беды, если его скрывают тучи. … Один и тот же образ может быть символом для целого ряда понятий, сходных по своему эмоциональному типу. Так, для изображения молодости, красоты, здоровья, любви, радости, удачи, благополучия и т. п. в разных песнях одинаково «символически» счастливыми образами служат свежие цветы, травы, деревья, яркий свет, тепло, солнце, заря, звёзды, музыка, привольное гулянье».
Все виды народного искусства так или иначе перекликаются. Ряд общих черт соединяет народную песню и народное прикладное искусство. Ни в том, ни в другом нет ни малейшего натурализма. И то, и другое порождено высокой культурой, мыслящей крупными категориями, утончённо художественной. Образы русских песен, хотя и конкретные, далеко не случайны. Они тщательно отобраны, обыграны, эстетизированы. Им придана максимальная сила художественного звучания. Тут используются и повторы, как бы создающие орнаментальный рисунок, и ритм, передающий настроение, и рифма, дающая конструктивную связь, усиливающая выразительность, и определённый характер звукосочетаний. Создаётся ощущение орнамента, в котором повторение элементов образует узор, определяющий нарядность картины, которую «рисует» песня. Вспоминается высказывание Есенина о главенствующей роли орнамента в народном искусстве.
Слова некоторых песен, особенно свадебных, величальных – словно драгоценные венки, надетые на тех, к кому они обращены. Волшебством слова создаётся материальная сущность, предмет прикладного искусства. Песни как бы творят эти предметы, воспроизводя их в словесной форме. Видимо, Есенин прав: в прикладном искусстве действительно имеется древняя, особенно чтимая традиция – из-за образно-пластической символики, развитой в славянской культуре. Поэтому, чтобы ввести что-либо в культуру, его выражали через прикладное искусство, через его формы, как наиболее древние, совершенные, содержательные.
Какие выводы можно сделать из нашего краткого обзора славянской культуры?
Во-первых, это глубоко разработанная культура, ориентированная на осмысление Природы в рамках крупных философских категорий и понятий.
Во-вторых, основным, фундаментальным понятием этой культуры была ЖИЗНЬ во всем её многообразии, опирающаяся на поддерживающие её силы Природы. Из них три главные: земля, вода, Солнце (небо). Первые два олицетворялись в Матери-Сырой-Земле, последнее имело несколько персонификаций: Хорс, Дажбог, Ярило, Сварожичи.
Главная Троица поддерживалась богами следующего уровня, силами Природы – Стрибогом, Перуном, Велесом и другими. Ниже шли местные духи: лешие, водяные, домовые и пр. И, наконец, шла сама реальная жизнь, замыкая собой Круг Жизни – символ её вечного существования и непрерывного обновления.
В-третьих, философские понятия и категории славянской культуры не оставались категориями абстрактно-логичными, но были глубоко прочувствованы и воплощены в образы-символы, наделённые большой ёмкостью и образно-пластической выразительностью. Главные из них: Круг Жизни, Круг Взлета-Движения-Времени, Круг Мирозданья. Эти образы, частично перекрывая друг друга, по-видимому, исчерпывали выражение теории мирозданья славянской культуры.
В-четвёртых, как показывает наш обзор, эти образы-символы действительно находились в фундаменте славянской культуры, так как определяли все стороны жизни, проявлялись во всех видах искусства. Их влияние прослеживается много веков спустя после уничтожения философских основ славянской культуры насильственной христианизацией Руси.
СЛАВЯНСКИЙ НАРОДНЫЙ ХАРАКТЕР
Племена славян и антов… сходны по своим нравам, по своей любви к свободе, их никоим образом нельзя склонить к рабству или подчинению в своей стране.
Маврикий
Эти племена, славяне и анты, не управляются одним человеком, но издавна живут в народоправстве, и поэтому счастье или несчастье в жизни считаются делом общим. Судьбы они не знают и вообще не признают, что по отношению к людям она имеет какую-либо силу.
Прокопий из Кесарии
Коль любить, так без рассудку,
Коль грозить, так не на шутку,
Коль ругнуть, так сгоряча,
Коль рубнуть, так уж сплеча!
Коли спорить, так уж смело,
Коль карать, так уж за дело,
Коль простить, так всей душой,
Коли пир, так пир горой!
А. К. Толстой
Какой народный характер могла породить биосферная славянская культура? Каковы его основные особенности? Попробуем разобраться. Можно было бы попытаться вывести этот характер из найденных нами черт культуры, чисто умозрительно, как математики выводят свои теоремы. Но такому пути свойственна неоднозначность. Как мы упоминали, китайская и чукотская культуры тоже могут считаться биосферными, но порождённые ими характеры народов очень несхожи. Поэтому в нашей попытке воссоздать славянский народный характер мы будем ориентироваться, как на маяк, на известный русский народный характер. Мы попытаемся выделить в нём то, что пришло от славян, и отделить это древнее ядро от последующих наслоений.
Конечно, такая реконструкция не может не быть в какой-то мере условной. Однако она поможет нам разобраться не только в славянском характере, но и в нашем собственном, а также поможет осмыслить славянскую культуру в её основной функции – организации жизни народа.
О русском характере много написано. Не было, пожалуй, на Руси писателя, который в той или иной мере не затрагивал бы этого вопроса. Мы касаемся его с трепетом, боясь потревожить Великие Тени. Наш характер часто связывали с географическим положением России между Европой и Азией – а между тем ни Европа, ни Азия нас за своих не принимали. Случайно ли это? Конечно, нет. Русский народный характер в большой мере самобытен.
Взять, например, любовь к праздникам. Вот что пишет Бунин [26]:
«Ах, эта вечная русская потребность праздника! Как чувственны мы, как жаждем упоения жизнью – не просто наслаждения, а именно упоения, – как тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный труд»!
А вот – Лермонтов:
И в праздник вечером росистым
Смотреть до полночи готов
На пляску с топотом и свистом
Под говор пьяных мужичков.
Некрасов:
По будням не любит безделья,
Зато вам её не узнать,
Как смоет улыбка веселья
С лица трудовую печать.
Такого сердечного смеха
И песни, и пляски такой
За деньги не купишь. «Утеха!» –
Твердят мужики меж собой.
Праздник – это настрой на добро и радость, открытость. И не просто настрой на добро, а экспансивная потребность делать добро всем окружающим почти без разбора. Это желание приветить и угостить всех без исключения, это прощение обид и примирение врагов. Состояние эйфорическое: сбрасывается груз повседневных обязанностей, человек воспаряет в высшие духовные и нравственные сферы. Он в самом лучшем своём состоянии и искрит творчеством: танцы, песни, шутки-импровизации. Праздник – душевное возвышение и просветление, праздник – единение людей, праздник — раскрытие творческих сил. В праздники проявляется то главное, на чём стоит народный характер, самые его основы, движущие силы. В быту, в повседневности всему этому нет хода развернуться во всей полноте, зато в праздник – гуляй душа! «Что есть в печи, на стол мечи!»
Русская тяга к праздникам, по нашему мнению, имеет славянские корни. Праздники у славян были ярким выражением коллективного строя жизни. Вместе собраться в переломные моменты года, чтобы совместной магией повлиять на силы природы. Для этого нужно было единение, общие усилия, единое душевное состояние, объединение в самом высоком духовном и нравственном, что только доступно человеку, в самом главном, определяющем жизнь. Праздник был торжественным делом первостепенной важности, когда ощущалась родовая общность в отношении к жизни, когда всё пронизывалось братским чувством, дающим просветление, прощение всех обид, примирение. Праздник был состоянием всеобщей гармонии, незамутнённой ни житейскими заботами, ни мелкой рознью между людьми. В праздники достигалось то, что в обычные дни было идеалом, мечтой: всеобщая гармония, единение, радость, изобилие. И как выражение этого – доброта друг к другу, светлое воспарение духа к творческой радости, единение в песнях, танцах, играх. И щедрое застолье, изобилие, сытость, полное ублажение всеми дарами природы – всё это тоже магия, заклинание того, что хотелось бы иметь всегда.
Могут возразить, что праздники есть у всех народов и они всегда связаны с весельем и радостью. Однако для нас важны оттенки, а они разные. Не надо далеко ходить за примером. Возьмём воспетые в былинах пиры Владимира Стольнокиевского. Казалось бы, уж что может быть ближе к славянам? Но сформированные варяжскими традициями, эти праздники выдвигали на первый план не объединение, а соревнование, утверждение личности, «похвальбу» [27]:
А и все на пиру да напивалися,
А и все на честном да приедалися.
Да и все на честном ведь прирасхвастались:
А иной же-то хвастал широким двором,
А другой-от-то хвастал ведь золотой казной,
А новой-от-то хвастал добрым конём,
Да другой-то хвастал силою могучею;
Только глупый-от ведь хвастал молодой женой.
Византийские праздники были церемонно-ритуальными, парадными, что можно видеть по современному церковному обряду. Ни о каком единении на них не могло быть и речи.
Или вот другая черта нашего народного характера – любовь к красоте. Деревенский быт, особенно на русском севере, где не было крепостничества, был предельно эстетизирован. Как и у японцев, эстетизировано всё, начиная от домов, богато изукрашенных, нарядных и праздничных по самой своей конструкции, образу. Какое верное, безошибочное чувство дерева было выработано у русских мастеров! Так сочно рубились бревенчатые клети, такие тяжёлые, почти квадратных пропорций, делались двери из толстых рубленых плах, такой рациональной и красивой делалась встроенная мебель: лавки толщиной в ладонь и шириной почти в полметра, полати на толстых брусьях, «залавки» у печи, где держали посуду. Все плоскости в избе – двери, деревянные ограждения печи, брусья полатей – расписывались яркими цветами, птицами, венками.
Вещи в обиходе были тоже очень нарядны, красивы. Хохломские ложки, ковши, братины дают представление об этом. А прялки! Сейчас все они (конечно, сохранившиеся) перекочевали в музеи, в частные собрания. На севере уже не найдёшь ни одной прялки. Полотенца, скатерти, одежда расшивались яркими сложными «красными» узорами. Иностранцы поражались богатству и красоте русского быта. Европейский средневековый быт, костюм, интерьер – итальянский к примеру – кажется по сравнению с русским чрезвычайно тусклым, безрадостным: вспомните неяркую «благородную» гамму возрожденческих картин. Один из путешествующих по России немцев писал, что простые архангельские рыбалки носят такие наряды, такие жемчужные украшения, какие не всякая герцогиня в Германии может себе позволить.
Песни тоже имеют отношение к красоте. Они выражают потребность в красоте, потребность творить красоту, облекая ею свои чувства, раздумья, воспоминания. В русской песне много достоинств: образность, задушевность, выразительность, но прежде всего она красива. Как она нарядна, празднична, как не будничны, красочны её образы. Сколько в ней любования словом, звуком – то дробным, рассыпчатым, то плавным, протяжным. А «цветовая гамма» песни – сказочно яркая, сияющая серебром, золотом, драгоценными камнями. Парень в песне непременно «млад-ясен-сокол», девушка – «душа-красна-девица», «сера-мала-утица», «лебёдушка», «цвет ты наш, рябинушка»:
Да раскинусь яблонью,
Яблонью зелёною,
Красотой кудрявою!
А как великолепен мир вокруг – каждый листок, цветок блестит под росой, радуясь жизни:
Эх, расстилалися лужка, лужка широкие,
Лужка широкие, сами весёлые.
Эх, да вырастала трава, трава шелковая,
Эх, да расцветали цветы, цветы лазоревы.
Русская народная песня – это мир, творимый поющим, преображаемый его чувством, воображением, потребностью в красоте.
Или вот игрушка. Дымковская игрушка да ещё несколько сохранившихся промыслов из безбрежного моря существовавших в былые времена поражают своей яркостью, свежей нарядностью, праздничностью. Совсем не у каждого народа игрушки носят такой радостный, весёлый характер. Таджикская игрушка пугает своей устрашающей внешностью. Это ужасные дэвы со многими головами, клыкастыми страшными пастями. Жуть берёт!
В сознании нашего народа красота связана с основами жизни, имеет жизненно важное значение. Очень показательно в этом плане отношение к современному модернистскому искусству. Его жизнеотрицание, ревизию жизненных ценностей люди прекрасно чувствуют без всякой подготовки, и это их глубоко задевает и отвращает. Они испытывают наивное чувство обиды, словно их обманули: как – вот это уродливое, говорящее о плохом, называется искусством? Настолько связаны в их сознании искусство, красота, жизнь, радость. Искусство в их понимании должно быть жизнеутверждающим, давать радость, импульс жизни при помощи красоты, гармонии. Разве могут они мрачное, тёмное, изломанное, тоже считать искусством? Такова реакция народная, и никакими объяснениями не заставить по-русски чувствующего человека признать модернизм для себя важным, необходимым. Русским людям недостаточно просто истины. Им нужна истина, облечённая в форму красоты, то есть истина гармоничная, жизнеутверждающая, широкая по своей сути и выраженная в образной форме. Такая истина, такая красота обладают огромной жизнетворной силой. Недаром Достоевский говорил, что «красота спасёт мир».
Отметим ещё одну черту русского народного характера – стремление и умение использовать вещи универсально. Традиционный крестьянский быт давал яркую иллюстрацию этой черты: вещи в нём имели, как правило, многоцелевое использование. В печи готовили пищу, сушили вещи, на печи спали, а иногда она использовалась в качестве бани. Количество, а главное разнообразие посуды было крайне ограничено, и не из-за бедности, как это обычно понимали «просветители». Зато использовалась она универсально.
То же самое можно сказать и об одежде. В наше время стёганку – самую распространённую в деревне спецодежду – то используют для носки, то укрываются ею, то на ней спят, а то и стелят вместо половика. То же и с инструментом: он раньше в крестьянском хозяйстве был на удивление немногочисленным – а использовался в высшей степени универсально. Сами же крестьяне были, как правило, разносторонними специалистами, оценка которых сохранилась в слове «умелец». Русская литература давно уже отмечала это качество русских крестьян, говоря об их ловкости в труде, смекалке, мастерстве, при котором не нужно было сложных и специальных приспособлений. Достаточно напомнить знаменитую гоголевскую тройку, которую собрал с одним топором и долотом расторопный ярославский мужик. Выше уже было отмечено, что это свойство универсальности отразилось в языке, песнях, фольклоре.
Мы видим в этом нечто больше, чем просто ловкость, мастерство, сноровка. Здесь проявляется качество, идущее ещё от славянской культуры, от особого чуткого, гибкого и подвижного внимания к окружающему. Мы уже обращали внимание на то, что славянская культура ориентировала в действиях не на план, не на предварительный расчёт, а на внимание к окружающему. Слишком конкретный расклад, планировка действий препятствуют живому, гибкому контакту с окружающим, с природой, а именно из них – согласно славянской культуре – и нужно исходить в своих действиях.
Для сравнения можно привести быт немецкий, в котором для каждого дела есть свой инструмент. Очень большое количество вещей в европейском и, в частности, немецком, обиходе, литература наша неоднократно описывала. Взять, к примеру, музей народного прикладного искусства в Австрии – сразу бросается в глаза коренное отличие от русского быта с его ограниченным набором бытовых вещей. Здесь вещей представлено великое множество, на все случаи жизни: держалки, вешалки, подставки, формочки, сосуды – каждый какого-то определённого назначения.
Мы отметили несколько черт русского характера, имеющих, по нашему мнению, славянские корни. Естественно желание очертить славянский характер более полно, исходя из особенностей славянской культуры.
Первой основной чертой славянского народного характера, вытекающей из биосферного характера славянской культуры, была любовь к жизни. Мы видели, что славяне одухотворяли всю природу, охватываемую Кругом Жизни. В этом сказывалось уважение к жизни во всех её проявлениях. Но это не всё. Славяне, как можно думать, ценили жизнь в её максимальном напряжении, «развороте сил», цветении, в её высших проявлениях. Об этом можно судить по русскому народному характеру, в котором стремление к наивысшему жизненному тонусу является нормой жизни. Отношение к праздникам, красоте, которая из-за своей яркости кажется европейцам вульгарной, достаточно характеризует эту черту. Она определяет и такие особенности характера, как отношение к детям и «мощным» людям. В детях радуются рвущейся из них жизненной силе, ею любуются, по возможности не ставят ей преград. Ребёнок, независимо от своих задатков и способностей, становится центром семьи, на котором сконцентрировано внимание взрослых, уже не обладающих той жизненной интенсивностью, особенно стариков. То же самое отношение можно видеть к «мощным» людям, одарённым от природы могучей жизненной силой. Ценится не духовность, не ориентация такого человека, а прямая жизненная сила, жизненный потенциал. Такие люди вызывают невольное восхищение окружающих размахом своих действий, неутомимостью, хваткой, даже если все эти качества применяются лишь на потребу себе. А уж когда такой человек старается для людей, то это народный любимец, герой, богатырь, Илья Муромец. Но таким героем, любимцем широких кругов народа, никогда не станет спортсмен – тип европейский по самой своей сути, специально натренированной и узко направленной силы. Для народного героя необходимы широта, размах, гибкость и способность применить силу в нужном направлении и в критический момент.
Преклонение перед жизнью как таковой, независимо от её направленности, перед жизнью, не имеющей цели кроме самой себя, заставляет ценить в ней как самое лучшее, желательное, привлекательное её повышенный тонус, цветение, богатство возможностей.
В Средней Азии и на Ближнем Востоке жизнь ценится независимо от её качества. Она должна длиться, переходить из поколения в поколение. Выжить уже благо. Каждый прожитый день – уже подарок. Русский далёк от такого ощущения. Ради осуществления своих желаний, яркого момента, он смело идёт на риск и даже ставит на карту жизнь. Способность рисковать, «идти по краю» не ради чего-либо, но только ради ощущения интенсивности жизни – глубокое свойство славянского характера, перешедшее от славян к русским.
Славянское понимание красоты человека тоже связано с его жизненной силой: «Косая сажень в плечах», «кровь с молоком» – вот её народная оценка.
Второй очевидной чертой славянского характера, вытекающей из биосферности культуры, было всеприятие. Всё существующее должно существовать, имеет на это право. Нет проклятых, нет избранных. Всем есть место под солнцем, всем есть место в мире. Славяне не могли претендовать на исключительность – как, например, немцы, евреи или арабы. Но, с другой стороны, они не могли согласиться и с исключительностью, избранностью какого-либо другого народа: «Ты не лучше, я не хуже», – говоря языком протопопа Аввакума. Можно, по-видимому, говорить не только о терпимости ко всем проявлениям жизни, но о более глубоком ощущении, при котором стирается понятие о чужих, низших формах и проявлениях жизни, и остаётся представление о родственности всего живого. Это ощущение очень глубоко, у русских оно на уровне подсознания. Отсюда сочувствие и жалость, «русская любовь и жалость ко всему живому», как писал Ф. Абрамов [28].
На этой черте славянского характера базировалась сама возможность создания империи русским самодержавием. Известно, что далеко не всякий народ может основать империю. Могущества для этого недостаточно. Китайцы, распространившие своё влияние на половину Азии, империю тем не менее не создали. Им мешал национализм и представление о «китаецентристском» устройстве мира. Не создали империю египтяне, не создали её немцы, хотя и очень к этому стремились. Римляне смогли создать империю благодаря своей исключительной, не имеющей аналогий, способности оценивать самих себя с такой же беспощадной объективностью, как и других. Русские оказались способными создать империю благодаря всеприятию, вытекающему из биосферной славянской культуры.
Третье фундаментальное качество славянского народного характера – планетарность, глобальность мышления и мировосприятия. Биосфера, охватывающая планету в целом, круг мироздания, давали масштаб и критерии для оценки явлений и событий. С биосферой, с миром в целом должны были славяне соотносить свои действия и поступки. Символ круга мироздания, вся рассмотренная нами символика жилища, одежды, фольклора говорят об этом. Славяне в силу этого должны были быть народом, тяготеющим к синтетическому подходу к миру, к обобщениям – в отличие от европейцев, склонных к анализу, конкретному характеру мышления. Планетарность мировосприятия должна была породить широту души, оградить от узости, замкнутости на частных, личных проблемах, что так характерно для европейцев, которые даже к мировым проблемам подходят с позиций конкретного дела, часто вообще с личной точки зрения.
С другой стороны, глобальность мировосприятия чревата угрозой потери конкретности, деловитости, особенно в условиях дезорганизации культуры, которая грозит потерей ощущения всей сложной диалектической гармонии Круга Жизни, взаимосвязи разномасштабных явлений, им обусловленной. Уже в наше время это приводило к печальным, а зачастую и комичным ситуациям, когда, например, собрание по какому-нибудь конкретному поводу начиналось с обзора международного положения.
Эти черты народного характера, которые мы на основе проведённого анализа выделили в качестве основных, должны были породить целую структуру обусловленных, производных черт – «дерево» народного характера.
Первой из них следует, по-видимому, назвать стремление к общинности в жизни и артельности в работе. Отсюда с необходимостью следует вынесение главных ценностей во вне личности и сосредоточение их в коллективных понятиях общины, народа, Родины, и в конце концов – мира в целом. В этом славяне резко расходятся с европейцами, которые в силу индивидуализма, порождаемого европейской культурой, главные ценности помещают внутри личности. Европейцы не ценят самобытности русских и не понимают их именно по этой причине: потому что не могут они представить себе человека, не имеющего главных ценностей в самом себе. По их мнению такой человек – что-то вроде собаки, как сказал на одной из своих лекций Л. Н. Гумилёв.
С позиций же славянского народного характера типичные европейцы – люди чрезвычайно ограниченного душевного мира и кругозора, не способные к широте, истинно человеческому мироощущению и размаху, им не дано выйти за узкие рамки своей «личности», мещане не в лучшем смысле этого слова.
Показательна разница в понимании героизма. Героизм европейца – самоутверждение. Герой тот, кто может сделать нечто такое, что не по силам другим (вспомните немецких асов). Славянский же героизм – это самопожертвование во имя главных внеличных ценностей – общины, народа, Родины, человечества. Вспомните прекрасные слова из популярной в своё время песни: «Мы беззаветные герои все». Беззаветность – хорошее определение для славянского героизма. В понятие европейского героизма самопожертвование не входит, ибо гибель для европейца – конец всего.
В качестве черты славянского характера, вытекающей из его биосферности, можно отметить стремление к гармонии, ладу, равновесию природному и общественному, стремление снять, разрешить напряжённость, дисгармонию, конфликтность ситуации. Знаменитая мягкость, «женственность» славян объясняется именно этой чертой народного характера. Для сравнения можно взять, например, испанцев с их стремлением к обострению конфликтов, к разрешению их путём борьбы, столкновений.
Из стремления к гармонии вытекает такая черта народного характера, как отсутствие уважения к традициям, которое в наше время трансформируется, в частности, в тяготение к новаторству. Новое, обеспечивающее гармонию при существующем в настоящий момент соотношении сил, представляется заманчивым, «передовым». Для сравнения можно взять китайцев с их уважением к традициям. Китайцу ссылка на древние установления представляется высшим авторитетом. Эта черта славянского характера обеспечивает гибкость и лёгкость в приспособлении к изменяющимся условиям и, по-видимому, большую жизнестойкость народа, но при этом затрудняет преемственность, сохранение опыта поколений. А ведь в традициях – душа народа. В сложных ситуациях, когда история ставила перед славянами дилемму: следовать традициям или отказаться от них, но сохранить само существование народа, славяне, как нам представляется, предпочитали сохранить жизнь как таковую, а это не могло не сказаться отрицательно на душе народа.
Отметим и такие сохранившиеся в русских от славян черты: гибкость восприятия, направленность на главное, стремление и умение отвлечься от частностей, второстепенного, несущественного, выбрать правильный и благоприятный путь в сложной и противоречивой ситуации – так сказать, свойство «локаторности» (оно нашло отражение в сказочном сюжете о выборе дороги: «Направо пойдёшь – голову сложишь, налево пойдёшь – коня потеряешь…»).
Славяне, как нам представляется, мыслили правилами, категориями, а не конкретными понятиями. По этой черте характера антагонистами славян были племена германские, что можно видеть по их эпосу. Недаром немцы, потомки древних германцев, издают самые полные, подробные и обстоятельные справочники. Для славян же важно понять правила, управляющие явлениями, понять, как они протекают. Конкретность для них имеет второстепенное значение и восполняется по обстоятельствам. С мышлением категориями связана метафоричность языка славян, а следовательно, и их мышления. Осмысление категории, в отличие от осмысления конкретного факта, требует рассмотрения разных сторон явлений, чему и служит метафора, отражающая эти разные стороны и их соотношения, связи. Метафора определяет «круг действия» данного явления, вводит его в круг общих закономерностей.
С метафоричностью тесно связана образность языка и мышления славян. Образность продолжает линию обобщения явлений и соотносит их с планетарностью восприятия мира. Необходимость оперировать общими соображениями, отталкиваться от планетарных масштабов Круга Мироздания требовала выработки обобщений, охватывающих широкий круг явлений в краткой сжатой формулировке, чему и служила образность. Наоборот, у народов с конкретным характером мышления (к примеру, европейцев), образность отсутствует – она мешала бы точности и конкретности оценок. Стоит вспомнить характеристики, дававшиеся русской литературой немцам – например, лесковского Гуго Пекторалиса с его конкретной скрупулёзностью, смешной и дикой для русских.
Можно отметить ещё одну черту славянского характера, вытекающую из его биосферности – стремление к положительному, жизнеутверждающему, естественному, стремление избежать неправильного, разрушительного, неестественного. На славянской почве не могли бы появиться невообразимо страшные и уродливые существа Босха, как и трудно вообразимые искажения реальности Сальвадора Дали. Все эти антижизненные и противоестественные тенденции – следствия европейского аналитического характера – должны были казаться глубоко отвратительными и неприемлемыми славянам с их синтетическим, цельным, планетарным, жизнеутверждающим мышлением. Нарушение нормы, отклонение от неё, хотя бы незначительное, локальное, в силу планетарности мировосприятия означало бы трещину в мироздании, сбой в работе движущих Вселенную сил. Трудно представить всю катастрофичность такого допущения, необозримые страшные последствия, мировые катаклизмы, которые должны были ему воспоследовать. Отсюда, по-видимому, проистекает свойственное русским, многократно описанное в литературе, качество: споткнувшись, отойдя хоть немного от правильного пути, они считают себя уже совсем погибшими и машут на себя рукой. Подобное поведение совершенно несвойственно аналитичным европейцам, которые точно соразмеряли свои прегрешения и знали, как их искупить, на чём и была основана сама идея торговли индульгенциями, немыслимая в России.
Описывая черты славянского народного характера, мы старались обратить внимание на несходство, противоположность славянского и европейского народных типов. Это отличие славян от европейцев определяет и отрицательные проявления славянского характера в условиях современной цивилизации, организованной по европейскому образу. В наше время цивилизация существует везде. Однако неправильно было бы думать, что цивилизация может иметь один единственный характер – тот, который она получила в Европе. Вообще, каждой культуре и, следовательно, каждому народу свойствен свой характер цивилизации. Китайцы, индусы, индейцы Америки создали свои, совершенно непохожие на Европейскую, цивилизации, характер и особенности которых определялись их культурами.
Славяне были одними из первых неевропейских по культуре народов, воспринявших европейскую цивилизацию, которая не могла не прийти в противоречие с народным характером – а это повело к тяжёлым последствиям, породило уродливые общественные формы. Так, крепостное право, если отвлечься от его социальной обусловленности, явилось воссозданием на русской почве европейских идей господства и подчинения, выразившихся в Европе в античном рабстве или средневековом феодализме. А ведь до варягов, установивших на Руси цивилизацию европейского типа, славяне рабства не знали, как не знали его китайцы или индусы, имевшие развитые классовые общества.
Многие черты славянского народного характера в условиях нашей цивилизации должны восприниматься как противоречащие ей, «отрицательные». Взять, например, безудержность, против которой боролся ещё Нил Сорский. Конечно, она не вписывается в размеренный характер цивилизованной жизни, ведёт к его нарушению. Вытекавшая из необходимости вкладывать максимум энергии в кульминационный момент, эта черта не раз, надо думать, спасала славян в трудные дни их истории – например, помогла победить немцев в последней войне. В мирные же дни она ведёт к нарушению дисциплины.
Или вот знаменитая, описанная классиками русская лень. Её причина – не бездеятельность или неактивность народная, как думал дворянин Гончаров, создавая образ Обломова, а пренебрежение глубоко чуждым славянскому характеру регламентом, расписанным наперёд регулярным ходом жизни. Недаром примером «правильного» человека у Гончарова служит немец Шульц. Славянское стремление действовать по обстоятельствам и нежелание связывать себя заранее утверждёнными обязательствами оборачиваются беспринципностью в рамках построенной по-европейски цивилизации, в которой отношения держатся на обязательствах, принятых заранее. «Беспринципность» русских неоднократно отмечалась европейскими путешественниками, посещавшими Россию в средние века.
Все эти дурные проявления народного характера, как в значительной мере и тяжёлые исторические катаклизмы, можно понять при сопоставлении свойств живого биосферного славянского характера с требованиями построенной по европейскому образцу «механической» русской цивилизации.
Очерчивая славянский народный характер, мы постарались показать его отличие от характера европейцев. По нашему мнению, стремление значительной части нашей интеллигенции видеть свои корни, свою духовную родину, основу своей культуры в Европе, так образно изображённое Тарковским в его фильме «Зеркало», является в высшей степени пагубным заблуждением. Нам следует понять, что наша, славянская основа глубоко и принципиально отличается от европейской. И ничего хорошего для нас из стремления следовать Европе получиться не может. Это ясно понимал Достоевский.
Что же нам делать? На этот извечный русский вопрос может быть только один ответ: постараться привести нашу жизнь в соответствие с нашим славянским характером. Чем более глубоким станет такое соответствие, тем гармоничнее будет жизнь, тем меньше останется в ней тяжёлых недугов, порождённых тысячелетней насильственной европеизацией, проводившейся антинародной верхушкой русского общества. Здесь нам представляется полезным вновь сопоставить наши выводы с «Заветными мыслями» Д. И. Менделеева [30]:
«Могу сказать, что знал на своём веку, знаю и теперь очень много государственных русских людей, и с уверенностью утверждаю, что добрая их половина в Россию не верит, России не любит и народ мало понимает, хотя все … действуют и мыслят без страха и за совесть, или, говоря более понятно, теоретическими оправданиями своих мыслей обладали» (с. 340).
«… и тем более выиграет наше внутреннее единство, страдающее более всего от того, что «беснуясь в метафизических мышлениях», наши передовики часто забывают вносить надлежащую сознательность в народную уверенность о правильности своеобразных основных начал, завещанных нам всем прошлым и открывающих благие виды на предстоящее» (с. 218).
«… недостатки большой доли нашей интеллигенции могут поправляться только сызмала, учением, школой» (с. 397).
Со времени написания Д.И.Менделеевым этих строк в 1905 году прошло более 95 лет, но «недостатки большой доли нашей интеллигенции» остались теми же: она является носителем и выразителем культуры не своего – русского – народа, а чуждой для нас европейской культуры, по объективным причинам действующей на жизнь нашего народа разрушительно.
1980-2002 г. г.
ЛИТЕРАТУРА
- Вагнер Г. К. Скульптура Древней Руси. – М.: Искусство, 1969.
- Ключевский В. О. Курс русской истории. Ч. 1. – Петроград, 1918 – С. 120-139.
- Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. – М.-Л.: Наука,1966. –
- Рыбаков Б. А. Геродотова Скифия. – М.: Наука, 1979. – С. 216.
- Толстой Н. И. Из записок по славянской демонологии. // Народная гравюра и фольклор в России XVII-XIX в.в. – М.: Наука, 1975.
- Носова Г. А. Язычество в православии. – М.: Наука 1975.
- Максимов П. Н. Творческие методы древнерусских зодчих. – М.: Стройиздат, 1976. – С. 16.
- Алпатов М. В. Всеобщая история искусств. – М.: Искусство, 1955. – Т. 3, с. 75.
- Воронин Н. Н. Владимир, Боголюбово, Суздаль, Юрьев-Польский. – М.: Искусство, 1965. – С. 71.
- Гумилёв Л. Н. Этногенез и этносфера. // Природа, 1972. – №№ 1–2.
- Хироа Те-Ранги. Мореплаватели солнечного восхода. – М.: Географгиз, 1959. – С. 44.
- Амран: осетинский эпос. – М.-Л.: Академия, 1932. – С. 37.
- Рыбаков Б. А. Космическая символика чудских шаманских бляшек и русских вышивок. // Финно-угры и славяне. – М.: Наука, 1979. – С. 3.
- Сыма Цянь. Исторические записки. – М.: Наука, 1972.
- Пинчук П. П., Зайцев Б. П. Солнечные узоры. Деревянное народное зодчество Подмосковья. – М.: Московский рабочий, 1978.
- Воронов В. Н. О крестьянском искусстве. – М.: Советский художник, – С. 69.
- Брейль А. Великое наскальное искусство. // Первобытное искусство. – Новосибирск: Наука, 1971. – С. 41.
- Колпакова Н. П. Песни и люди. – Л.: Наука, 1977. – С. 8; 20.
- Афанасьева В., Луконин В., Померанцева Н. Малая история искусств. – М.: Искусство, 1976. – С. 299.
- Цит. по статье: Базанов В. Г. Древнерусские ключи к «Ключам Марии» Есенина. // Миф. Фольклор. Литература. – Л.: Наука, 1978. – С. 22.
- Ровинский Д. А. Черногория в её прошлом и настоящем. – С.-Пб., 1897. – Т. 2, ч. 1, с. 438.
- Сычев Л. П., Сычев В. Л. Китайский костюм. Символика и история. – М.: Наука, 1975.
- Мерцалова М. Н. История костюма. – М.: Наука, 1972. – С. 121.
- Ершов Н. П. Конёк-горбунок. – М.: Детгиз, 1960. – С. 5.
- Слово о полку Игореве. – М.: Гослитиздат, 1955. – С. 49.
- Бунин И. А. Жизнь Арсеньева. // Сочинения. – М.: Художественная литература, – Т. 6, с. 83.
- Былины. – М.: Детгиз, 1969. – С. 151-152.
- Абрамов Ф. Пряслины. – М.: Художественная литература, 1972.
- Стасов В. В. Сочинения в 3 томах. – М: Искусство, 1953.
- Менделеев Д.И. Заветные мысли. Полное издание – М.: Мысль, 1995.
СЛАВЯНЕ И АРИЙЦЫ
Сложилось мнение, что славяне – это некоторая ветвь арийских племён, выделившаяся из них в процессе Великого расселения пастушеских арийских племён на рубеже 3-го и 4-го тысячелетий до новой эры. Основанием служит языковая общность: славянские языки считаются ветвью арийских, которые «исходят» из санскрита – языка древнеиндийского. К языкам арийского корня принадлежат также языки европейские и, прежде всего, германских народов. Из этого делают вывод о духовной близости славянских и арийских народов, а наши политики – и выводы политические; примером может служить их стремление войти в Европейское сообщество, в НАТО и т. п.
Свидетельство языкознания нельзя оставить без внимания, однако другие факты, лежащие в области миропредставления, культуры славянских и арийских народов, заставляют поставить выводы языковой теории под серьёзное сомнение. Казалось бы, родственные по языку и, следовательно, духовно близкие народы должны плодотворно взаимодействовать. Однако беглый взгляд на нашу историю заставляет задуматься: если это так, то почему же мы всю свою историю оборонялись от Запада? Александр Невский, основатель нашего народа, насмерть стоял против немцев. Наполеон, Гитлер… – В то время как с населяющими Сибирь тюркскими народами, совсем не родственными нам по языку, мы вовсе не воевали. Они приняли нас «без единого выстрела», как друзей (безграмотная бандитская выходка известного в те времена разбойника Ермака была единственной попыткой «покорять» Сибирь силой – его очень быстро окоротили, а дальше всё шло мирно). В чём же здесь дело?
Сомнения эти раскрываются, если принять во внимание несхожесть, противоречие фундаментальных принципов и основных положений миропредставления славянских и арийских народов. Надо обратиться к душе народа – его культуре – и в ней искать ответ на поставленный вопрос.
И тут оказывается, что души славянских и арийских народов чрезвычайно несхожи. Они имеют противоположную или даже взаимоисключающую направленность. В то же время душа русского и тюркских народов схожи, имеют много общего – чем и объясняется лёгкость и бескровность проникновения русских в Сибирь.
Фундаментальным принципом древнеславянской культуры была ЖИЗНЬ [1]. Этот вывод сделан на основе смыслового и философского анализа архитектуры и декора Дмитриевского собора во Владимире. Поклонение Роду и Роженицам, о котором говорят письменные источники (хотя и написанные христианскими авторами) [2], также свидетельствует об определяющем значении ЖИЗНИ в миропредставлении славян. Жизнь во всех её проявлениях для славян была прекрасна, драгоценна, полна красоты и смысла.
Арийские источники: Веды – древнеиндийский памятник [3], Эдда [4] –древних германцев, Исландские саги –североевропейский [5]. Отношение к жизни в них совсем другое, что даёт основание сделать вывод: в культуре арийцев категория жизни занимала принципиально иное место.
В древнеиндийской философии жизнь – явление, вообще говоря, случайное, полное страданий и ужаса. Чтобы примирить с ней погружённых в неё людей, её сущность маскируется от них «майей» – «отводящей глаза» радужной завесой. Эти представления делают возможным поклонение смерти – культ страшной богини смерти Кали, которую изображают пляшущей на трупах. В Индии ещё в конце прошлого века действовала каста Душителей, жуткая деятельность которой так ярко описана Марком Твеном [6].
Буддизм, в полном соответствии с индийским миропониманием, говорит о жизни как о тяжком страдании. Главной своей целью он ставит освобождение людей от неё – выход из цепи перерождений.
Похожее отношение к жизни и у древних германцев. В Эдде мир построен весьма людоедски – из останков «первочеловека», «инеистого великана Иммира», и вовсе не представляется людям ни благим, ни добрым. Главное занятие богов (и людей) – самоутверждение путём смертельной борьбы между собой или с природой, которой они себя противопоставляют. Древнегерманские герои Асы в своем Асгарде – городе Асов, специально выгороженном и устроенном для себя богами, – вовсе не заботились о жизни и не поклонялись ей. Они пировали, пожирая жареного вепря, и бились друг с другом насмерть, а назавтра воскресали (в том числе и вепрь) – и всё повторялось сначала.
Так что убийство для древних германцев было делом естественным, составляющим смысл их жизни. Они убивали друг друга, если не было под рукой никого чужого. Но, конечно, чужих убивать предпочтительнее: не надо заботиться об их воскрешении; более того: чужие просто предназначены для убиения, для принесения в жертву.
Исландские саги тоже повествуют в основном об убийствах, составлявших повседневность средневековых скандинавов. Но и они предпочитали убивать чужих, убивали их массами и ради обогащения, но главным образом – из спортивного интереса и самоутверждения. Для этого они ходили в викингские походы. И приносили человеческие жертвы, о чём можно судить и по отголоскам в Исландских сагах, и по эпосу – Старшей и Младшей Эддам [11; 5, с. 77, 86, 93].
Древние славяне (праславяне) были земледельцами. Во всяком случае, такими их застал Геродот, посетивший в V веке до новой эры Причерноморье [7]. Для славян Мир и Природа были ареной сил, рождающих и поддерживающих жизнь. На верхних уровнях славянского пантеона находились Род и Роженицы [2, с. 483]. Род олицетворял создателя мира и прародителя всего живого. Роженицы же отождествлялись с плодоносящей силой Земли, являясь их воплощением (так же как Мать-Сыра-Земля и Мокошь). Этим божествам жертвовались дары урожая: снопы колосьев, караваи хлеба, мёд. Никакие животные славянами в жертву не приносились. Тем более не было у них жертвоприношений человеческих.
Каждый народ одаривал богов результатами своего труда. Как говорит пословица: «Чем богаты – тем и рады», то есть «тем и радеем Вам». Арийцы одаривали своих богов результатами своих кровавых подвигов, славяне – плодами своего земледельческого старания.
Мы видим, что сравнение миропредставлений древних славян и арийцев говорит не только об их несхожести, но о взаимоисключающей противоположности – так что ни о какой близости славян и арийцев говорить не приходится. Более того, всякие попытки их сближения будут вызывать естественное непонимание и антагонизм, что мы хорошо знаем по нашей истории. Причём больший вред такое сближение приносит славянам: арийцы, поняв несхожесть, или постараются уничтожить носителей противоречий, или замкнутся, считая славян «недочеловеками». Славяне же, в силу своего всеприятия жизни, постараются «дать жить» и арийцам, постараются с ними ужиться. И только убедившись на деле в их принципиальной враждебности, перейдут к борьбе. Тот же алгоритм действий сохранился и у нас – вспомним слова основателя русского народа Александра Невского: «Дружить мы со всеми готовы, но кто к нам с мечом придёт, – от меча и погибнет!».
Наша история подтверждает сказанное. Русские принимали приходивших с миром немцев, и лишь подсмеивались над их негибкостью и фанатизмом (лесковский Гуго Пекторалис). Но их военные попытки мы пресекали.
Самые же тяжёлые последствия для славян проистекали от внедрения арийской (западной) культуры. Варяжское «воскняжение», петровские «преобразования» и нынешние «демократические реформы» говорят сами за себя.
Изложенное ставит вопрос: как же славяне, обладавшие такой высокой древней культурой, дали покорить себя (и практически почти уничтожить как народ!) арийцам – варягам, культура которых значительно примитивнее и носила, можно сказать, паразитический, разбойничий, людоедский характер? Что явилось причиной такого падения славян, неспособности их противостоять варягам – упадок их древней культуры (сопровождавший, можно думать, их Великое расселение) или сам её характер, определённые её особенности?
Последнее положение отстаивали разного рода «пангерманисты», говорившие о «женственности» славян – которые, якобы, самой своей природой были предназначены к покорению «мужественными» германцами. А так как за жизнь народа отвечает его культура, это означает, что славянская культура
(в понимании пангерманистов) изначала имела такой характер, который предполагал покорение славян народами с «более мужественными» культурами.
Такая теория, кроме того, что она не импонирует нашему национальному чувству, имеет против себя два свидетельства: 1) факт двухтысячелетнего – по меньшей мере! – существования славян до их покорения варягами и
2) свидетельства византийцев о воинственности славян и их свободолюбии, о том, что «их никакими силами невозможно склонить к рабству или подчинению в своей стране» [8].
Недавно в научный оборот вошла так называемая «Велесова книга», тексты которой, по-видимому, восходят к славянским жреческим текстам (гимнам и проповедям). Эти тексты (несмотря на сомнение в их подлинности) представляют интерес и могут, как думается, пролить свет на докиевскую историю славян. О варягах там написано: «И вот пришли варяги к Днепру, и забрали землю нашу, и увели людей. И земля теперь под ними». Дальше – обращение к варягам: «Не угоняйте людей! А если не согласитесь на это, испробуете наши мечи». И дальше обращение к своим: «Отвадьте Рюрика от земель наших, гоните его с глаз долой туда, откуда пришёл» [9].
И хотя за долгое время своего существования праславяне взаимодействовали (и боролись) с разными народами, в частности, они уживались с киммерийцами, входили в Скифскую федерацию – об этом можно судить по археологическим источникам – до столкновения с варягами им удавалось сохранить свою культуру – душу народа [7].
Напомним, что распад славянского единства и образование на местах расселения славян неславянских феодальных государств произошло вскоре (по историческим масштабам) за Великим расселением славян, в конце 1-го тысячелетия нашей эры. Складывается впечатление, что до Великого расселения компактные и сплочённые славянские племена успешно сопротивлялись агрессивным притязаниям соседей, в то время как после него они, потеряв единство и оказавшись каждое само по себе, в изоляции, «живяху каждое в месте своём и правяще родом своим», сделались лёгкой добычей «мужественных» завоевателей. Можно вспомнить рассказ летописи о том, как Ольга жестоко расправилась с древлянами за убийство Игоря (вполне справедливое!) – и никто из других племён не пришёл им на помощь [10].
Так что же представляло собой Великое расселение? Какими причинами оно было вызвано? Было ли это активное освоение нового ареала или закат культуры и распад народа – этап, которым, по Л. Н. Гумилёву, заканчивается существование любого народа?
И ещё вопрос. Великое расселение произошло после покорения славян (славянского союза Дулебов) аварами – западными тюрками. Летопись говорит о сознательном и направленном подавлении ими национального достоинства славян («обрин – авар – запрягал в телегу славянских женщин и так ехал» [10, с. 7]). Спрашивается, какова роль аварского завоевания в истории славян?
И уж тогда попутно хотелось бы понять принципы и пути взаимодействия праславян со скифами, киммерийцами, готами, кельтами и Византией. Все эти вопросы, естественно вытекающие из развитого здесь понимания славянской истории, ещё ждут своего исследования.
1998 г.
ЛИТЕРАТУРА
Дети Солнца. Краткий очерк Великой славянской культуры. // Бугровский В. В. и др. Экологические корни культуры. 1-е изд. – М.: Интеллект, 1995. То же. 4-е изд. (настоящее), раздел 2.1.
Рыбаков Б. А. Язычество древних славян. – М.: Наука, 1981.
Древнеиндийская философия. Начальный период. – М.: Мысль, 1972.
Младшая Эдда. – Л.: Наука, 1970.
Исландские саги. – М.: Художественная литература, 1956.
Твэн М. Путешествие по экватору. // Собрание сочинений. – М.: Художественная литература, 1963.
Рыбаков Б. А. Геродотова Скифия. – М.: Наука, 1979.
Прокопий из Кесарии. Цит. по книге: Кобычев В. П. В поисках прародины славян. – М.: Наука, 1973.
Велесова книга. – М.: Менеджер, 1994. – С. 122.
Хрестоматия по древнерусской литературе. – М.: Высшая школа, 1974. – С. 11.
Старшая Эдда. – М.: Художественная литература, 1975.
ОТКУДА ПОШЛИ СЛАВЯНЕ
Начальная летопись [1] сообщает, что вначале славяне поселились на Дунае. А потом расселились оттуда, назвавшись по месту поселения. Народные песни с припевом:
«Ах, Дунай, мой Дунай, весёлый Дунай» [2]
говорят о том, что Дунай остался в народной памяти до времени бытования этих песен, то есть до первой половины ХХ века. Так что, наверное, этому сообщению Начальной летописи можно верить.
Вызывает интерес и, видимо, требует объяснения тот факт, что авторы Начальной летописи – представители варяжских феодалов – относят себя к славянам, а не к скандинавам, откуда варяги вышли. Некоторые соображения на этот счёт имеются у Л. Н. Гумилёва [3], но они явно не исчерпывают вопроса.
Б. А. Рыбаков продлил историю славян «вглубь» до начала 2-го тысячелетия до новой эры [4]. Он показал [5], что Геродот, совершивший в V веке до н. э. путешествие в граничащие со Скифией северные причерноморские колонии греков, нашёл праславян – союз Сколотов – жившими на Днепре; они занимались хлебопашеством и продавали хлеб грекам. Сколоты входили в Скифскую федерацию, сохраняя в ней независимость, и были богатым, хорошо организованным народом. До скифов в Причерноморских степях господствовали киммерийцы – по-видимому, праславяне успешно ладили и с ними.
Б. Л. Рыбаков пишет, что, когда в начале второго тысячелетия до новой эры затихло широкое расселение индоевропейских пастухов-скотоводов, севернее Балканского горного барьера на пространстве от Черного до Балтийского моря определилась группа родственных племён, заселявших площадь 400х1000 км, которые позже получили имя славяне.
Совершенно очевидно, что эта «группа родственных племён», занимавших такое большое пространство, не могла сложиться в народ при его заселении: слишком велико было расстояние между племенами, чтобы они могли поддерживать такие тесные контакты, которые гарантируют слияние в народ исходного разноплеменного субстрата. Следовательно, они откуда-то пришли уже сложившимся народом с тем племенным делением, которое показано на карте Б. А. Рыбакова (рис. 2.3.-1) и упомянуто в Начальной летописи.
Можно ли проследить историю славян дальше в глубь веков? И какие источники к этому вопросу можно привлечь? И есть ли они вообще?
Такие источники имеются. Во-первых, это доваряжские эпические народные сказания, которые, как представляется, в качестве исторических источников никогда серьёзно не изучались. И, во-вторых, это недавно введённая в научный оборот «Велесова книга» – собрание доваряжских славянских жреческих гимнов и текстов.
Рис. 1. Путь праславян от Шумера до Дуная.
Посмотрим сначала, что могут дать народные эпические сказания. Особое внимание останавливают два их них: Сказание о Змее Горыныче и Сказание о Святогоре-богатыре.
Сказание о Змее Горыныче [6]. В нём действует страшный многоголовый змей, нападавший на наших предков. Говорится, что наши богатыри срубали его головы, но у него тут же вырастали новые – и в то же время не говорится о том, чтобы он победил наших предков. Но и они его не победили.
Ясно, что эти образы-воспоминания, отложившиеся в народной памяти, свидетельствуют о больших, значительных и страшных событиях, угрожавших жизни народа. Попытаемся их интерпретировать. Б. А. Рыбаков пишет, что со змеями у Наших предков ассоциировалось представление о степняках [4, с. 370]. На Украине сохранились остатки «Змиевых валов» – оборонительных сооружений против степняков. Так что с кем пришлось нашим предкам иметь дело – это, пожалуй, ясно.
Но что означает имя Змея: «Горыныч» или «Гарыныч» (звучание различалось)? Случайным, выдуманным оно быть не может: слишком необычно. Да и вообще в народной памяти не сохраняются случайные, незначительные события и имена. На ответ натолкнул случай. Во время нашей работы в Джунгарии на глаза попалась монгольская карта, на которой название страны передавалось словами «Дзун Гарын Говь». Говь – это гоби, то есть степь. Дзун Гарын – «Левой Руки». Полностью это значит: «Левой Руки Степь». Однако словосочетания «Дзун Гарын» и «Змей Гарыныч» показались слишком близкими, чтобы быть случайными. В русском языке суффикс «ич» («ыч»), как известно, означает местопоселенческую принадлежность или происхождение, например: он – костромич (томич, вятич). Так что слова «Змей Гарыныч» означают: «Степняк из Джунгарии», «Джунгарский степняк». Надо сделать ещё одно замечание: в те давние времена отряды, группы людей обычно назывались по имени предводителя. Так в Повести о разорении Рязани Батыем [7] говорится, что очень стойко бился против Батыя Евпатий Коловрат. О нём одном идёт речь – но на самом деле с Батыевыми войсками сражался его отряд, включавший тысячу человек (совсем недавно ещё говорили и о «нашествии Наполеона на Россию»). Так что выражение «Степняк из Джунгарии» скорее всего надо понимать как «Отряд степняков из Джунгарии».
И тогда содержание Сказания становится прозрачным: наши предки подвергались нападениям степняков из Джунгарии. Понятна и многоголовость Змея: разобьют один отряд («срубят одну голову») – Джунгария высылает следующий.
Всю историю через Джунгарские ворота – проход между Тянь-Шанем и Алтаем, единственный проход в Великом поясе гор между Центральной Азией и Прикаспийскими степями – шли миграции народов из Центральной Азии: гунны, тюрки, монголы…
Проведённая нами расшифровка сказания о Змее Гарыныче локализует район, где наши предки были доступны нападениям джунгарских отрядов: это могли быть степи от озера Балхаш до Прикаспия (с учётом конного способа передвижения степняков). Даже беглый взгляд на карту убеждает в этом.
Сказание о Святогоре-богатыре [8]. Вот что оно говорит. Илья Муромец и Святогор-богатырь шли Святыми горами и увидели каменную паленицу (гроб). Решили примериться, кому она будет в пору. Лёг в гроб Илья – тот оказался ему велик. Лёг Святогор – как раз. Хочет встать, не может. Просит Илью помочь. Тот палицей хватил по гробу, а на нём железный обруч нарос; ещё ударил – ещё обруч… Так Святогор-богатырь в том гробу и остался.
Сказание очень архаично. От могучей, но уже расплывчатой, фигуры Святогора веет седой древностью. Сравнение сказаний о Змее Гарыныче и о Святогоре порождают то же чувство, какое возникает при сравнении греческих мифов о богах и о титанах: чувствуется, что сказания о титанах, как и сказание о Святогоре, много древнее.
Святые горы – это высокие, страшные горы. А если на горах лежит вечный снег, то они уж обязательно «святые». Каменный гроб, как представляется – это ущелье в Святых горах. Описаний таких ущелий много [9]. В самом деле: узкое, холодное, сырое, с километровыми стенами, заваленное глыбами камня, с ревущей на дне непереходимой рекой; солнце над ним бывает только два часа в день и то лишь в ясную погоду, а над горами, как правило, днём стоят облака и идёт дождь. К этому надо добавить свирепые морозы зимой и частые землетрясения. Жителю благодатных открытых равнин такое ущелье только гробом и может показаться – не пригодным для жизни местом.
Итак, сказание о Святогоре-богатыре «помнит» о том, что предки наши прошли Святые горы (уже сложившимся народом, который олицетворял Илья Муромец). И в этих Святых горах они дружественно взаимодействовали с другим могучим народом. Что народ, олицетворяемый Святогором, был могучим, говорит и другое сказание: о том, как Святогор взялся поднять Земную Тягу. Поднял её до пояса, но сам по колено в землю ушёл. И на этом деянии надорвался. Сам масштаб деяния говорит о мощи народа: поднять Земную Тягу – это потруднее подвига Геракла, подержавшего на своих плечах небо.
Где лежат Святые горы, как их «локализовать»? Учитывая тот факт, что позже, уже пройдя Святые горы, праславяне оказались где-то в Приаралье или Прикаспии, где на них нападали отряды из Джунгарии, это должен был быть какой-то участок Великого Азиатского горного барьера.
За Великим поясом гор лежат две страны, откуда могли выйти праславяне (и где они, по-видимому, сложились как народ) – это либо Индия, либо Месопотамия. Чтобы сделать выбор между ними, достаточно обратить внимание на антропологический тип их аборигенов. Антропологические типы населения Индии – как драведического (исконного), так и арийского (пришлого) – никак не ассоциируются с антропологическим типом славян.
Зато среди разноплеменного населения Месопотамии издревле, ещё во времена Шумера, присутствовал тип, очень схожий со славянским [10]: округлое лицо, недлинный прямой неузкий нос, сочный рот, прижатые уши. Антропология говорит в пользу Месопотамии (рис. 2.3.-2 и 2.3.-3).
Следует ответить на ещё одно сомнение: может быть, праславяне не переходили Святые горы, а просто спустились с них? В специальной работе о влиянии вмещающего ландшафта на душу народа (разд. 1.5) нами показано, что славяне – типично равнинный народ, они не могли сложиться в горах.
Итак, примем (пока условно) Месопотамию в качестве страны, откуда начался путь праславян через Святые горы. Их теперь можно отождествить с горами Эльбрус, охватывающими с юга Каспийское море, либо с лежащим восточнее хребтом Гиндукуш [11]. Заслуживают ли они эпитета «святые»? Безусловно: у них достаточно покрытых вечными снегами недоступных вершин – а именно такие горы являются предметом поклонения, о чём свидетельствуют проходившие там путешественники [12]. И те, и другие горы можно пройти: в них есть перевалы – высокие, труднодоступные, но проходимые.
Рис. 2. Антропологические типы Шумера:слева – семитский; в центре – средиземноморский; справа – протославянский (богиня Баба, г. Лагаш).
Рис. 3. «Богиня» Шумер . Рис.4. Гудеа, патеси Лагаша
Рис.5. Карта Месопотамии.
Далее следует ответить на вопрос о времени выхода праславян из Месопотамии. Учитывая установленное Б. А. Рыбаковым время расселения их в Прикарпатье – начало второго тысячелетия до новой эры [5, с. 187], вероятным временем исхода будет период Шумера (Вавилон и Ассирия были позже).
Вывод: нам следует поискать праславян в Шумере. Обратимся к книге польского автора Мариана Белецкого «Забытый Шумер» [10], в которой даётся удобная и легко читаемая сводка исследований. Он описывает Шумер как многоплеменную страну, каждое племя в которой имело своё ограждённое поселение – город. Войны между городами за господство прекратились в V тысячелетии до новой эры, когда страну подчинил себе город Урук, возглавлявшийся эпическим богатырём Гильгамешем. С этого времени в Месопотамии установился мир и порядок, изредка прерываемый смутами и переходом власти между городами. В те времена, когда народы беспрерывно воевали друг с другом, такое «благомирное» положение было редким явлением.
Сельское хозяйство Шумера имело три отрасли: земледелие, скотоводство и рыболовство. По-видимому, все они были распространены во всём Шумере, хотя предания говорят о том, что вначале хозяйство племён было специализированным.
Первоначальное население страны складывалось из пришельцев, большей частью появлявшихся, как пишет М. Белецкий, с моря, из Персидского залива. Они строили себе поселения-города на берегах многочисленных рукавов и проток Тигра и Евфрата.
Славяне были речным народом: и в Поднепровье, и на Русской равнине, и при освоении Сибири они расселялись по рекам. Это подтверждает и расшифровка образа Пантократора Софии Киевской [13]. Данные факты много говорят и о праславянах, живших в Шумере, хотя и отстоят от изучаемого времени на 3‑4 тысячи лет: ведь пока сохраняется народ, он сохраняет свою душу, свойственный ему образ жизни, действий. Л. Н. Гумилёв показал, что при переселениях народ выбирает ландшафт, сходный с тем, в котором он сложился [14] – Шумер же был равнинной речной страной.
Следует отметить также, что славяне в Поднепровье и на Среднерусской равнине сохранили все три свойственные Шумеру типа сельского хозяйства: земледелие, скотоводство и рыболовство [15]. Правда, кроме них они освоили охоту и бортничество – но эти занятия, так же как и домостроительный, гончарный, лапотный и прочие промыслы, являлись по сути дополнительными и никогда не составляли основу хозяйства.
Мы даже, видимо, можем локализовать поселение или город праславян в Шумере – это Лагаш, имевший своей верховной богиней Бабу.
Имя этой богини красноречиво: оно однозначно указывает её праславянскую принадлежность. Женский пол богини и её облик также прочно связывают богиню с праславянским миром.
Итак, мы сильно продвинулись в определении Прародины славян. Опираясь на народную память и используя исследования историков и археологов, мы выяснили, что:
– Прародиной славян был Шумер;
– они ушли оттуда когда-то, и на своём пути перешли Горы Эльбрус или Гиндукуш («Святые горы») в союзе с другим могучим народом, с которым случилось что-то плохое: то ли он застрял– как в гробу -в ущельях Святых гор, то ли надорвался, поднимая «Земную Тягу».
Теперь мы достаточно подготовлены для того, чтобы обратиться к Велесовой Книге [16]. Она введена в научный оборот недавно, и поначалу встретила резкое неприятие из-за её, прямо скажем, двусмысленного происхождения. Её сочли подделкой. Но, даже если это и так, то автор её – это очевидно из текста – использовал какие-то не дошедшие до нас доваряжские источники, быть может, письменные. О том, что такие источники должны были в своё время существовать, говорит древняя, разработанная и сложная культура славян, исследованная хотя бы Б. А. Рыбаковым [17].
Обращение к самому тексту Велесовой Книги сомнения в её подлинности, можно сказать, почти рассеивает: он прямо-таки дышит подлинностью. В нём много такого, что в свете упомянутых выше исследований находит своё место в славянской культуре и истории, неколебимо в них укладывается.
Не пытаясь дать полный анализ Велесовой Книги, обратим внимание на те указания, которые можно связать с происхождением славян. При этом надо иметь в виду, что она – памятник жреческий и, следовательно, в отличие от памятников народных, в которых свято сохраняется каждое слово, многократно редактировалась хранителями и переписчиками в соответствии с их пониманием истории (см. также с. 93-94 и сноску на с. 94). Поэтому реставрировать его сложнее, и, конечно, эта реставрация будет менее достоверна.
Итак, Велесова Книга сообщает: «В начале был отец Благомир». Боги (кто-то из Сварожичей) научили его делать сурью (солнечный напиток) или квасуру. «И вот оставил он роды после себя. И так пошли от тех родов иные роды. И пришёл на нас злой род. И напал на нас, и мы были принуждены укрыться в лесах, и жили там охотниками и рыболовами».
«Прежде был славянский род в горах великих и высоких. Там мы землю пахали и заботились об овцах».
«А после Благомира был Арий с сынами».
«И вновь и вновь приходила великая стужа»
Далее говорится о большом землетрясении.
«А после был великий мор и голод».
«И сказали отцу Арию (Яруне): «Выведи нас вон отсюда!». И рёк Яруна: «Тогда я буду над вами вместе с сынами моими!».
Арий велел трём своим сыновьям – Кию, Щеку и Хориву – вывести праславян, а вместе с ними, видимо, и другие народы, из Великих гор, по трём направлениям.
«И мы шли горами и видели камни, на которых нельзя сеять просо. И поэтому мы также прошли мимо. И увидели степи цветущие и зелёные. И там мы стояли два лета, а после пошли далее, так как там оказались хищники».
Попытаемся интерпретировать эти тексты в плане разобранных выше народных эпических сказаний.
«В начале был Благомир». Имя Благомир состоит из двух слов: «благо» и «мир». Речь тут, конечно, идёт не о человеке, а об очень далёком от нас периоде времени, об эпохе «блага и мира», что, как уже было отмечено, являлось большой редкостью. Где могли быть благо и мир в то время постоянных межплеменных войн? Только внутри крупного политического объединения или империи, какими тогда в этом районе ойкумены были Шумер и Египет. Как показано выше, наиболее вероятной родиной праславян был Шумер. Естественен вывод, что именно об этом шумерском периоде нашей истории как о времени Благомира и сохранила память Велесова книга.
Что же могло заставить праславян уйти из Шумера? Его падение в 2003 году до новой эры под натиском семитских аморейских племён, пришедших с берегов Красного и Средиземного морей – с запада [10, с. 182]. Надо думать, что в разгромленном и несопротивляющемся Шумере началась великая резня и остатки населения – чтобы спастись, просто остаться в живых – были вынуждены бежать из него. О нравах аморейцев можно судить хотя бы по библейскому рассказу о взятии евреями Иерусалима: они не оставили там в живых никого, включая детей, кроме открывшей им ворота блудницы Шахмат.
Куда же могли бежать наши предки? В горы, прилегающие к Шумеру с востока (аморейцы шли с запада), в их ущелья и леса.
«И пришёл на нас злой род. И напал на нас, и мы были принуждены укрыться в лесах, и жили там охотниками и рыболовами».
К востоку от Шумера лежит Персидское нагорье, а дальше Афганистан – высокогорная холодная страна с вечными снегами на Гиндукуше.
«Прежде был славянский род в горах великих и высоких. Там мы землю пахали и заботились об овцах». «И вновь и вновь приходила великая стужа».
Как уже говорилось, это могли быть либо Горы Эльбрус, либо Гиндукуш. И там, и там зимы бывают очень холодными, и там, и там есть вечные снега, часты землетрясения. От центральной части Месопотамии до гор Эльбрус 400‑600 км, до Гиндукуша немногим больше.
Из приведённых текстов следует, что именно здесь – в горах – праславяне встретились с арийцами («отцом Арием»), и это открыло следующую эпоху в их истории. Географический анализ Эдды, эпоса европейских арийских племён, в частности, местоположение города богов Мидгарда между страной льдистых инеистых великанов и Муспелем – огненной страной, локализует единственное отвечающее этим условиям место в Старом Свете – Персидское нагорье и Афганистан (и, быть может, Горы Эльбрус), выше которого стоит Гиндукуш с его вечными льдами, а ниже располагаются сожжённые солнцем персидские пустыни Деште Кивир (Солёная пустыня) и Деште Луг [11].
Видимо, там, в районе поселения горных арийских племён, вынужденно и оказались праславяне, убежав из разгромленного Шумера. Понятно, что после тёплой, благодатной и обильной долины Тигра и Евфрата суровые холодные и неудобные для жизни горные долины показались им непереносимыми. «И вновь, и вновь приходила великая стужа» (каждую зиму). И землетрясения часты в Великом поясе гор. К этому следует добавить «великий мор и голод». Можно понять праславян, обратившихся к отцу Арию с просьбой: «Выведи нас вон отсюда!» Арий взамен потребовал их подчинения: «Тогда я буду над вами вместе с сынами моими». Праславяне согласились. А что им оставалось делать? Отметим, что праславяне не сомневались как в способности арийцев вывести их, так и в своей неспособности выбраться своими силами. Это говорит о том, что арийцы были аборигенами этих мест – горным народом, а праславяне – пришлым.
Переговоры с отцом Арием требовали знания арийского языка – праславянам, и это совершенно очевидно, пришлось его выучить. У арийцев же не было нужды учить славянский язык. Это объясняет парадоксальное явление: славянские языки считаются принадлежащими к арийской языковой группе, в то время как славяне по сути своей души-культуры арийцами быть не могут, что показано нами в специальной работе (разделы 2.1 и 2.2 данной книги).
Но как же свидетельство языка, как быть с выводами наук языкознания? Если праславяне могли обратиться с просьбой к арийцам и, тем более, попали к ним в подчинение, то они просто должны были знать арийский язык. В те времена это, скорее всего, был санскрит. Однако знание его вовсе не сделало праславян арийцами (как французский язык не сделал наших дворян прошлого века французами).
На каком же языке говорили праславяне? Конечно, живя в шумерском государстве, они должны были уметь говорить на официальном принятом там языке (так же, как многочисленные народы нашей страны говорили по‑русски). Был ли это их родной язык? На это ответить трудно. Однако анализ Эпоса о Гильгамеше, хотя и не даёт прямых указаний, но показывает определённую духовную близость славян с его героями-шумерийцами.
Есть ещё одно явление, которое следует рассмотреть в свете разобранных выше славянских народных сказаний – открытая недавно в примыкающих к Южному Уралу с юга степях «Страна городов» [18]. Она представляла собой некоторое количество укреплённых поселений (На рис. [17, с. 55] их – 17), явно принадлежащих одному народу. Типичное поселение – Аркаим – круглое в плане, диаметром 150 м, окружённое глиняной стеной толщиной 4‑5 м и высотой 3,5 м. Внутренняя поверхность стены состояла из бревенчатых клетей, залитых глиной с добавлением извести. Изнутри к стене примыкали бревенчатые жилища длиной от 16 до 22 м и площадью 100-180 м2, в каждом из которых имелся очаг и ряд перегородок, образующих комнаты. Жилища выходили во внутренний кольцевой проход шириной 5 м, за которым шла внутренняя оборонительная стена – тоже глиняная, шириной 3‑4 м. Она, видимо, была выше наружной. К ней изнутри также примыкали жилища – такие же, как и у внешней стены, которые выходили на центральную площадь диаметром 15‑27‑м. Возможно, что снаружи имелась ещё одна стена.
Поселение, судя по находкам, было заселено около двухсот лет, после чего жители его оставили.
Привлекают внимание три момента. Во-первых, использование в качестве строительного материала для стен глины (в то время как в окрестностях достаточно гравия). Это говорит о том, что строившие их люди имели опыт обращения с глиной, но не с камнем. Такими людьми, как известно, были жители Месопотамии: они даже писали на глиняных табличках, носивших название «кыр-пыч». И – внимание! – подобные укреплённые поселения известны с 5-го тысячелетия до новой эры именно в Южном Двуречье [19].
Во-вторых – сам тип закрытого поселения, явно не кочевого типа. Кочевники уже за 5 тысяч лет до новой эры жили в переносных жилищах типа современной юрты [20]. Планировка поселения, как представляется, говорит об общинном типе социального устройства общества – а это опять‑таки «тянет» к праславянам.
В-третьих – тот факт, что поселения были покинуты единовременно. И во время, соответствующее великому расселению индоевропейцев [5] – в начале 2-го тысячелетия до новой эры. Напрашивается аналогия с сообщением Велесовой Книги: «И увидели степи цветущие и зелёные. И там мы стояли два лета, а после пошли далее, так как там оказались хищники». «Два лета» Велесовой Книги следует понимать как некий период времени, в течение которого предки наши страдали от «хищников». Такие укреплённые поселения, какие были в «Стране городов», не строят на один-два года. Здесь и может помочь Сказание о «Змее Гарыныче»: оно, скорее всего, описывает как раз этих «хищников». И определённые археологами 200 лет хорошо заполняют эти «два года» (в другом месте Велесовой Книги говорится о «двух тьмах» лет, которые издателем текста интерпретируются как 20 000 лет).
Таким образом, открытая археологами «Страна городов» заполняет период истории праславян после выхода из Святых гор до переселения в Прикарпатье.
Приведённые соображения», конечно же, не доказывают изложенную гипотезу – однако они определяют направление дальнейших исследований.
1978 год.
ЛИТЕРАТУРА
Начальная Летопись, Повесть временных лет. Ч. 1. – М.-Л.: Издательство АН СССР, 1950.
Колпакова Н. П. Песни и люди. – Л.: Наука, 1970.
Исторические песни и баллады. – М.: Современник, 1991.
Гумилёв Л. Н. От Руси до России. – М.: Экопрос, 1994.
Рыбаков Б. А. Язычество Древних славян. – М.: Наука, 1980.
Рыбаков Б. А. Геродотова Скифия. – М.: Наука, 1972.
Григорьев А. Д. Архангельские былины. Т. 1. – М., 1904.
Повесть о разорении Рязани Батыем. // В кн. Художественная проза Киевской Руси XI-XIII веков. – М.: Издательство АН СССР, 1950.
Лобода А. М. Русский богатырский эпос. – Киев, 1896.
Агаханянц О. Е. На Памире. – М.: Мысль, 1975.
Белецкий М. Забытый мир Шумера. – М.: Наука, 1980.
Атлас мира. – М.: Гл. упр. геодезии и картографии при СМ СССР, 1972.
Шивашанкара Менон К. П. Древнею тропою. – М.: ИЛ, 1975.
Русские и византийские изображения Христа-Пантократора. // Бугровский В. В. и др. Экологические корни культуры. 1-е издание. – М.:ИНТЕЛЛЕКТ, 1995. – С. 220-221.
Гумилёв Л. Н. География этноса в исторический период. – Л.: Наука, 1980.
Романов Б. А. Люди и нравы Древней Руси. – М-Л.: Наука, 1962.
Русские Веды, Книга Велеса. – М.: Наука и религия, 1997.
Рыбаков Б. А. Культура Древней Руси. – М.: Наука, 1978.
Зданович Г. Б., Ботанина И. М. «Страна городов» – укреплённые поселения эпохи бронзы XVIII-XVI в.в. на Южном Урале. // В кн. Аркаим. – Челябинск, 1995.
Меларт Дж. Древнейшие цивилизации Ближнего Востока. – М.: Наука, 1962. – С. 96-106. Хаджилар-2 – крепость, подобная Аркаиму.
Гумилёв Л. Н. Хунны в Китае. – М.: Наука, 1978.
ОТ ВЛАДИМИРСКИХ ХРАМОВ
ДО СУЗДАЛЬСКИХ ЦЕРКВЕЙ
Малейшее изменение обычаев, пусть даже выгодное в определенных отношениях, идёт всегда во вред нравам, ибо обычаи является моралью народа, и, как только он прекращает придерживаться их, у него остаётся лишь одно правило – его собственные страсти, лишь один тормоз – законы. Впрочем, как только философия научит народ презирать обычаи, он вскоре открывает секрет, как обходить законы. Поэтому я говорю, что традиции народа – это его честь, это сокровище, которое надо беречь и которое, потеряв однажды, более уже не приобретёшь.
Жан Жак Руссо
Выпросил у бога светлую Россию сатана, да же очервливают ю кровию мученическою.
Аввакум
Почему суздальские церкви так разительно отличаются от Владимирских храмов – настолько, что воспринимаются как творения разных народов? «Изменилась мода», – обычно отвечают на этот вопрос. – «Так было везде. В Египте пирамиды Древнего Царства сменились скальными храмами Среднего и, наконец, выстроенными на равнине храмами Нового Царства. В Европе романский стиль сменился готическим, затем барокко, потом классицизм, сменившийся эклектикой, которая уже в наше время уступила место конструктивизму и снова эклектике».
Так-то оно так, но архитектура – искусство монументальное, и её формы тесно связаны с бытующими в обществе философскими мировоззренческими представлениями. Поэтому смена моды в архитектуре означает серьёзные изменения в мировоззрении. Хорошо известно, что переход от готики к барокко и классицизму сопровождал смену религиозного средневекового мировоззрения буржуазным рационализмом. Крах рационалистической культуры, вызванный развитием европейской цивилизации и закончившийся Первой мировой войной, привёл к эклектике в архитектуре. А распространение конструктивизма явилось следствием наступления эры научно-технической революции. В Древнем Египте смена архитектурных форм сопровождала смену царств, то есть возникала после глубоких кризисов, когда общество восстанавливалось на новых идеологических и организационных основах
(при сохранении общего русла культуры).
Всё это – общие места. Например, в предисловии к сборнику «Русское искусство барокко» Т. В. Алексеева пишет, что, хотя барокко и не определяло всех многообразных явлений художественной деятельности первой половины XVIII столетия, но «было ведущим направлением, глубоко связанным с мировосприятием человека этого времени» [1]. О влиянии мировосприятия широких слоев населения средневекового Новгорода на его культуру и, в частности, на архитектуру говорит П. Н. Максимов [2]:
«Оно выразилось в простоте и лаконизме языка летописей, четкости рисунка и яркости чистых красок икон, простоте форм его каменных храмов, зодчие которых умели достичь большой художественной выразительности, почти не выходя из рамок утилитарно необходимого».
Очень заманчиво искать причины эволюции допетровской архитектуры в изменении политических форм древнерусского государства – от Руси Киевской до Руси Московской, – которое, конечно же, сопровождалось идеологическими сдвигами. В иконописи этот процесс сопровождался переходом от греческого письма к национальной русской иконе через Рублева и новгородскую школу к Дионисию.
Но в архитектуре процесс эволюции протекал по-другому, и для его объяснения приведённых политических соображений недостаточно (как, впрочем, и для объяснения эволюции иконописи). Русская архитектура обрела национальное лицо раньше живописи. Это, по-видимому, можно объяснить двумя причинами.
Во-первых: к началу заимствования из Византии каменного зодчества (XI век), на Руси имелся большой опыт деревянного строительства – естественно, вполне национального, славянского по своей сути, и выработавшего соответствующие формы. Об этом пишет П. Н. Максимов [2, с. 12]:
«Ко времени появления на Руси первых каменных сооружений там уже существовала в течение ряда веков своя деревянная архитектура, и одновременно с первыми каменными храмами строились и большие соборы, как, например, Софийский в Новгороде (989 г.) или Успенский в Ростове (992 г.), восхищавшие летописцев, уже видевших каменные храмы. На таких зданиях должны были воспитываться эстетические вкусы русских людей».
Собственных же традиций иконописи на Руси не было.
Во-вторых, иконопись теснее, чем архитектура, была связана с церковными каноническими представлениями и, следовательно, строже контролировалась церковью. Вновь процитируем П. Н. Максимова [2, с. 16]
«Присмотримся внимательнее к ситуации, сложившейся в русском каменном зодчестве в XI-XII веках. Оно пришло на Русь из Византии. Однако уже первые построенные на Руси храмы были рассчитаны на выполнение русского (а не византийского) социально-политического заказа, и в их облике сказалось свойственное русским миропонимание: умение превратить физическую категорию «большого» в художественную категорию «великого», намечавшееся в черниговском Спасском соборе, в полной мере сказалось в киевском Софийском соборе, перед зодчими которого стояли особенно важные идеологические задачи. Соборный храм столицы древнерусского государства и главный храм всей Русской земли, «митрополия Русская», должен был стать наиболее величественным и торжественным из всех русских храмов».
Однако, величие величию рознь. Египетские памятники тоже выражали идею величия, но формы выражения этой идеи даже отдалённо не напоминают древнерусские. Кажется естественным, что, помимо византийской традиции, в облике киевских зданий, в их художественном образе сказалось миропонимание народа и эпохи. Вот что говорит об этом М. В. Алпатов [3]:
«Мировоззрение, которое складывалось в период становления феодального строя, было в основе своей иерархическим. …этот закон феодального общества нашел себе наглядное представление в архитектурной композиции киевской Софии. Хотя каждая часть здания не имела вполне определённого символического смысла, весь силуэт собора с его постепенно нарастающими кверху объёмами, над которыми высился большой купол, должен был выражать эту идею. При этом строители Софийского собора не ограничивались задачей показать преобладание большого купола над остальными и над всем объёмом здания. В архитектуре собора они стремились наглядно выразить, как естественно и последовательно большее вырастает из меньшего, как нераздельно одна часть связана с другой».
Летописец, выражая миропонимание своего времени, писал: «Женам глава муж, мужем князь, а князем бог». Иерархичность средневекового миропредставления предполагала не только разделение уровней по значению, но и их объединение в общей системе. Образцом таких представлений была утвердившаяся в Киевской Руси лествичная система, в соответствии с которой великий князь был лишь старшим среди прочих вполне полноправных князей, неограниченно распоряжавшихся в своих вотчинах. Их бояре были также независимы и полноправны в своих уделах. И представление о единстве этой системы было столь же существенным, как и представление о старшинстве и подчинении. Даниил Заточник писал по этому поводу: «Князь не сам впадает в вещь, но думцы вводят». Владимир Стольнокиевский держал свои знаменитые пиры «на всех тех князей, на бояры, на всех тех гостей званых браных».
Вот эти-то представления и нашли своё отражение в облике Софии Киевской, определили её художественный образ, то впечатление, которое она должна была производить и, видимо, производила, на современников. Однако при всех достижениях строителей киевской Софии нельзя не отметить, что образ, создаваемый храмом, носит скорее характер логически-философский, нежели образно-пластический. М. В. Алпатов по этому поводу замечает [3, с. 45]:
«Самый собор не производит впечатления нераздельного целого. Обилие глав делает его похожим на группу сгрудившихся самостоятельных зданий. Всё здание распадается на клетки, каждая из которых ограничена по бокам плоскими лопатками и имеет полуциркульное завершение. … В самом соборе можно наглядно видеть, как из отдельных составляющих его элементов возникает целое».
Впечатление, производимое собором, говорит о том, что византийские заимствования, на базе которых он строился, подверглись лишь такой философской переработке, которая была направлена на выполнение социально-политического заказа, и ещё не были глубоко переосмыслены в соответствии с мироощущением народа, не подверглись образно-пластической переплавке.
Дальнейшее развитие древнерусской архитектуры шло в трёх территориальных центрах: в Юго-Западной Руси (Галицко-Волынской), Северо‑восточной Руси (Владимиро-Суздальской) и в Новгородской земле. Новгородская ветвь отмечена своеобразием, связанным, в частности, с пограничным положением Новгорода, и разбор её не входит в задачи данной работы. А вот Владимиро-Суздальскую мы обсудим. М. В. Алпатов [3, с. 68]:
«Зодчие Северо-восточной Руси не только восприняли все достижения Галицко-Волынской архитектуры (во Владимир, как сообщает летопись, приглашались Галицкие мастера), но сумели заимствованную из Византии основу пластически переосмыслить в такой мере, что их творения получили ярко выраженный национальный характер. Большое значение имело освоение техники белокаменной кладки и резьбы, которые давали очень большие возможности художественной выразительности. Искусство Владимира XII века было более просто и более мужественно, любовь к пышности и роскоши уступает в нём стремлению к совершенству, догматическое глубокомыслие – более живому и поэтическому отношению к миру».
Не вызовет, по-видимому, возражений утверждение, что в зодчестве Владимира XII века идеи культуры Киевской Руси нашли такое же полное, классическое выражение, с каким идеи древнегреческой культуры воплотились в Парфеноне, идеи культуры древнеегипетской – в пирамидах.
Каковы же те идеи древнерусской культуры, которые нашли своё отражение в архитектуре Владимирских храмов? Как их прочесть? И к какому из них прежде всего следует обратиться? Меньше других для наших целей подходит Успенский собор. Задуманный Андреем Боголюбским как главный храм Земли Русской, он несёт слишком большую политическую нагрузку.
П. Н. Максимов указывает [2, с. 62]:
«Местоположение собора на наиболее высокой точке обреза берега реки Клязьмы, позволявшее видеть его издалека высящимся над деревянными стенами Детинца и всем городом, было важным средством придания этому зданию соответствующего его назначению величия. Со стены города, с севера, северо-запада и востока верх собора был виден на фоне неба, что не только усиливало его выразительность, но и подчёркивало его религиозное значение как храма, связывающего небо и землю».
Группа куполов храма, возвышающаяся над поросшим деревьями обрывом, чем-то напоминающая шлемы дружины, как их рисовали на древнерусских миниатюрах – чешуя шлемов и щетина пик, являет образ мощного боевого кулака, противопоставленного, по мысли Андрея Боголюбского, не только окружающем селениям, но и другим княжествам Русской Земли. В сути образа, как и в идеологической нагрузке, Успенский собор Владимира подобен западноевропейским замкам. Они тоже возвышались над подвластными территориями грозными боевыми кулаками. Образ храма смягчён, однако, впечатлением соборности, отвечающей духу славян, на союз с которыми опирался князь Андрей.
Для целей нашего анализа больше подходят церковь Покрова на Нерли (илл. на 1-й с. обложки) и Дмитриевский собор во Владимире (илл. 1).
Оба храма строились как личные, княжеские (Андрея Боголюбского и Всеволода III, соответственно) и не рассчитывались на широкое обозрение. В силу их интимного характера политическая нагрузка здесь уступает место философско-мировоззренческим аспектам. П. Н. Максимов пишет [2, с. 68]:
«Применяя одни и те же приёмы композиции и одни и те же одинаковым образом расположенные декоративные детали, зодчие с большим искусством умели создавать в разных храмах в соответствии с их назначением и местоположением различный характер архитектуры. Это достигалось изменением пропорций и ритма членений одинаковых по композиции зданий и изменением трактовки деталей, входивших в состав единого для всех «набора». Имели значение и местоположение здания, и его отношение к архитектурному и природному окружению».
М. В. Алпатов [3, с. 73-74]:
«Каждый из владимиро-суздальских храмов задуман и выполнен с расчётом на то место, которое он занимает. Если бы перенести Нерлинский храм во Владимир, он потерял бы значительную долю своей прелести.
Обратим внимание на пластическое совершенство храмов. Традиционные элементы, вошедшие в их состав, сплавлены в столь полное и соразмерное единство, что храмы воспринимаются не столько как здания, сколько как скульптура».
Вот высказывания о церкви Покрова на Нерли [3, с. 75; 5]:
«Здание воспринимается не как сумма четырёх фасадов, как это было раньше, а как единый объем, свободно-ритмически расчленённый лопатками на неравные части… – оно как бы изваяно, вылеплено из одного куска».
«Зодчий как бы лепит, подобно скульптору, каждую форму, смело нарушает геометрическую сухость очертаний и индивидуальной и осмысленной прорисовкой создаёт ту неповторимую живость и органичность художественного образа, которая под силу лишь подлинному гению».
Проанализировав архитектуру и скульптуру Владимирских храмов, мы приходим к выводу, что их облик отражает эстетику, а следовательно, и мироощущение славян. Это естественно. Византийские архитектурные заимствования должны были переосмысляться именно в направлении славянского мировосприятия. Внутреннее пространство и декор, более жёстко определённые христианской догматикой, дольше сопротивлялись такому переосмыслению. Внешний же вид храма, видного издалека, всё время находящегося на глазах славянского населения, просто должен был отражать мироощущение именно этого населения. В противном случае его воздействие для пропаганды религии было бы отрицательным.
Как известно, Византийская церковь это хорошо понимала и не мешала утверждению национальных форм в храмовой архитектуре – что видно из сравнения русских, армянских и грузинских православных храмов: все они приспособлены к мироощущению своих народов и выражают свойственные этим народам идеи.
Каковы же эти идеи? Раскрыть их можно, обратившись к владимирской резьбе (илл. 3). Белокаменная скульптура, украшающая стены Владимирских храмов – особое явление в мировом искусстве, которое уже более столетия привлекает внимание исследователей. За это время проделана огромная работа, подытоженная в фундаментальной монографии Г. К. Вагнера по атрибуции, определению иконографии изображений, определению их смысла, установлению сюжетных связей среди скульптур; там же поставлен вопрос о связи сюжетных групп в единую философскую систему. «Этот высший ряд связей, – пишет Г. К. Вагнер, – можно назвать «философией», имея в виду ту космогоническую картину, которая отмечается исследователями в скульптуре Дмитриевского собора» [6]. Выявленные Г. К. Вагнером сюжетные группы, расположенные в верхних частях прясел – закомарах, включают в себя царей Давида и Соломона, сидящих на троне со скрижалями псалмов в руках, вознесение Александра Македонского на небо, а также Всеволода III с сыновьями. Остальная часть скульптурных изображений: звери, птицы, растения, люди, мифические животные – сюжетные группы, образующие, по словам Г. К. Вагнера, картину мира:
«… это скорее картина мира, в котором всё сложно и нуждается в высшем установлении. …не картина мира вообще, а мира близкого к владимиро-суздальской действительности или к пониманию этой действительности мастерами» [6, с. 348].
«… вся основная часть скульптуры посвящалась наиболее волнующей общественной теме – мудрому устройству жизни. В общем же скульптура Дмитриевского собора действительно представляла мироздание и даже философию мироздания, поскольку в ней речь идёт об иерархическом взаимоподчинении всего сущего». [6, с. 362].
Однако Г. К. Вагнер остановился только на социально-философском уровне понимания скульптуры и не вскрыл философско-мировоззренческого, отражающего славянские представления о смысле и устройстве мира. Обратимся к сюжету резьбы, покрывающей верхние части прясел Дмитриевского собора. Там изображен сидящий на троне библейский царь Давид со скрижалями псалмов в руках. В этих псалмах он «славит всё живое». И вокруг изображено именно то, что славит царь Давид: звери, птицы, растения, люди, заполняющие всё поле прясла. Это именно все живое.
Итак, общий характер изображений на стенах Владимирских храмов позволил нам выявить фундаментальный принцип славянской культуры, который можно назвать принципом «преклонения перед жизнью», «поклонения жизни» или «благоговения перед жизнью». Характер изображения не оставляет сомнения, что тут важна жизнь как таковая, а не какое-либо отдельное её проявление, творение, часть, форма или организация. Звери, люди, птицы, растения помещены в изображении вперемешку, без какого-либо порядка. Обратим внимание на трёхчленное деление фасадов. На всех фасадах по три прясла и по шесть колонок аркатурного пояса. П. Н. Максимов пишет, что одинаковое их число должно создать иллюзию одинаковой ширины прясел, их равенства. Мы видим здесь образное выражение принципа триединства – славянской Троицы. Этот принцип, так настойчиво повторяемый на всех фасадах храма, рассчитанного на восприятие славянами, должен был говорить им что-то родное, что-то лежащее в основе их культуры. О том, что проявление этого принципа на фасадах Владимирских храмов не было случайным, говорит сравнение, например, с армянскими храмами, где он не выражен вообще – как, по-видимому, не соответствующий миропредставлению армян. Следует заметить, что такое почитание на Руси Троицы говорит о том, что аналогичное понятие существовало в миропонимании славян и было для них очень важным (в Библии же этот сюжет, вообще говоря – случайный, а идея – отнюдь не центральная в христианстве, идея абстрактно-философская, направленная на сглаживание, «замазывание» его противоречий). Напомним также, что на Руси Троице сопутствовали эпитеты животворная и изначальная, значение которых станет понятно при разборе принципа триединства в духе славянского миропредставления. Обратимся снова к белокаменной резьбе, изображающей зверей, птиц, людей и растения, расположенных по всему полю прясла. Как мы уже говорили, это – «всё живое», жизнь. Но колыбелью жизни является Земля: из неё произрастают растения, по ней ходят звери и сам человек. Поэтому землю хочется видеть в поверхности прясла, на котором размещены резные твари. Посмотрим, какие выводы можно из этого сделать. Если плоскость прясла – земля, то тёмный проём окна, как бы представляющий собой тёмную прозрачную субстанцию, находящуюся в углублении почвы, явно ассоциируется с водой. А охватывающее прясло сверху обрамление закомары – с небом.
Итак, славянское триединство предстаёт перед нами в виде объединения земли, воды и неба. Земля – вода – небо. Но ведь это как раз то, что поддерживает жизнь!
Становятся понятны эпитеты Троицы: «животворная», а также «изначальная» – ибо что было раньше земли, воды и неба? Славяне должны были происходить из засушливого, но не пустынного ландшафта, плодородие которого (в смысле обилия всякой живности, а не только урожая) связано с водой и теплом (небо). По этому параметру подходят низовья Дуная, откуда, по словам Начальной летописи, и началось расселение славян. Ареал жизни славян перед их Великим расселением в VI-VII веках Б. А. Рыбаков совмещает с распространением Пшеворской и Зарубинецкой культур. Последняя охватывает верхнее и среднее течение Днепра и ассоциируется с восточными славянами. Б. А. Рыбаков считает эти места, имеющие подходящий ландшафт, исконными землями праславян – сколотов [7]. Возможно, подходящий характер имели и Венедские горы Птолемея, которым, по Б. А. Рыбакову, соответствует Малопольская возвышенность в верховьях Вислы, Варты и притоков Одера – место поселения западных славян. Впрочем, Владимирское ополье тоже имеет подходящий по ритмике ландшафт.
Таким образом, славянская Троица определённым образом ограничивает ландшафт, в котором складывались фундаментальные представления славян о мироздании.
Обратимся к третьему члену триады – к небу. Напомним детскую песенку, которая, по всей вероятности, когда-то была языческим заклинанием:
Солнышко-вёдрышко,
Выгляни в окошко.
Твои детки плачут…
Значит, славяне считали себя детьми Солнца или Дажбожьими внуками («Слово о полку Игореве»). Солнце – Дажбог, выглядывающий в «окошко» неба, или, может быть, само являющееся этим оком, дающее тепло, необходимое для жизни, и составляет третью сущность славянского триединства, обеспечивающего поддержание жизни.
Итак: Мать-Сыра-Земля и Небо с тучами и Солнцем – это основные силы, поддерживающие жизнь. Таков, по нашему мнению, фундамент славянского мировосприятия, каким он рисуется из смыслового анализа ритмики и декора Владимирских храмов.
Обратим внимание ещё на одну деталь фасадов Дмитриевского собора – на аркатурный пояс, «поддерживающий» верхнюю часть прясел, заполненную «жизнью» (илл. 4). Между колонками поясов размещены святые. Нам хочется видеть в них именно славянских святых-заступников, хотя их можно трактовать и как христианских святых – например, «отцов церкви». Двуязычие храма позволяет и ту, и другую трактовку. Известно, что в славянский пантеон входили обожествлённые силы природы: Хорс, Велес, Перун и др. В такой трактовке размещённые в аркатурном поясе святые – это силы Природы, поддерживающие главную триаду, отвечающую за поддержание жизни.
Мы далеки от мысли считать нашу реконструкцию фундаментальных черт славянской культуры единственно возможной. Мы будем вполне удовлетворены, если она покажется правдоподобной. Знаменателен сам факт, что такая трактовка в принципе возможна, что ритмика и декор Владимирских храмов допускают её. Напрашивается вывод, что зодчими действительно была использована подобная символика. При этом следует иметь в виду, что средневековое мышление было насквозь символическим – и нельзя себе представить, чтобы зодчие того времени, возводя культовую постройку, ограничились бы лишь конструктивными и эстетическими соображениями.
Вполне естественен вопрос: может ли реконструированная нами основа обеспечить развитие культуры, то есть внутренне согласованной, полной, замкнутой мировоззренческой системы, определяющей и направляющей жизнь и поведение людей?
Задача полной реконструкции славянской культуры заведомо превышает возможности авторов. Однако нам следует ответить на три Великих философских вопроса и тем очертить общее направление культуры.
Первый вопрос – об отношении человека к Природе, о его месте в ней. Мы видели, что человек в декоре Дмитриевского собора не выделяется как-либо из числа других «тварей» и не занимает какого-либо особого места. Следовательно, человек, в соответствии со славянским миропониманием, включался в Природу наравне с прочими её тварями. Такое понимание места человека в мире принято называть стихийным материализмом.
Вопрос второй – о месте человека среди людей. Ответ на первый вопрос подсказывает ответ и на второй. Если человек входит в единство Природы и не выделен в нём, то он не должен быть выделен и среди людей. Напрашивается представление об общинном принципе организации, который, как мы знаем, и имел место в действительности.
Третий вопрос – о смысле жизни. Для славян он – в поддержании жизни и гармонии Природы, ЖИЗНИ во всей её полноте – не отдельного человека или другого живого существа, но жизни всего народа как единого живого организма, жизни всей природы как единого целого. Смысл жизни славян – в самой ЖИЗНИ как глобального природного явления. Заметим, что для европейца этот вопрос страшен, поскольку все его высшие ценности заключены в нём самом – с прекращением его жизни кончается всё. Вот европейцам и приходится всё время судорожно искать смысл этой самой жизни.
Не случайно и наша прозападная интеллигенция всегда была так озабочена поисками ответа на этот – очевидный для нашего народа – вопрос.
Напомним, что культура славян функционировала, в соответствии с хронологией Б. А. Рыбакова [7, с. 73], со второго тысячелетия до нашей эры, обеспечивая существование и процветание славянских племён в весьма сложных условиях в течение длительного периода, который не смогли пережить многие другие культуры. Мы даже считаем возможным утверждать, что немало черт нашего современного мировосприятия определяется всё тем же древнеславянским фундаментом, несмотря на все гонения, которые пришлось пережить славянской культуре (насильственная варяжская христианизация, проевропейские реформы Петра, нынешняя её дискредитация «демократами»).
Укажем ещё на одну особенность нашей культуры – любовь к новаторству, пренебрежение традициями. Она, безусловно, определяется принципом преклонения перед жизнью как таковой, а не перед какими-либо сложившимися её формами (в китайской же и индусской культурах господствует уважение именно к сложившимся формам жизни, установленным, по преданию, великими мудрецами прошлого, так что обращение к древним установлениям считается высшим авторитетом). Живущее в каждом из нас стремление «начать жизнь сначала» (как правило, с очередного понедельника) – это простейший способ избежать ошибок прошлого, вывести жизнь из тупиковых путей.
Теперь мы можем вернуться к поставленному в начале 2-й части вопросу, почему суздальские церкви так отличаются от Владимирских храмов.
Чтобы ответить на него, нам надо в общих чертах проследить главные тенденции развития внешнего облика русской церковной архитектуры на протяжении XIV-XVII веков. Этих тенденций – две:
1) стремление увеличить высоту здания, нашедшее своё логическое завершение в шатровом типе церквей;
2) стремление уменьшить скульптурно-пластическую выразительность объёмов храма, заменить скульптурно трактованный объём единым, нерасчленённым, украшенным по поверхности фасадов мелкими, не связанными с его трактовкой, украшениями.
Последняя тенденция ярко выражена, например, в суздальских или ярославских церквях XVI-XVII веков. Интересно, что таким церквям, как правило, сопутствуют шатровые колокольни – так что обе тенденции отражают две стороны одного процесса.
Не будем гадать, в какой мере на облике церквей сказалось постановление Собора времён Никона, запретившего шатровые церкви и утвердившего пятиглавый храм в качестве канонического. Быть может, не будь этого постановления, шатровые храмы стали бы на Руси господствующими. Обращение к политическим задачам централизованного Русского государства, к идеям единовластия и величия, которыми иногда пытаются объяснить эволюцию церковной архитектуры, нам также представляется несостоятельным. В эволюциях архитектуры отражаются самые общие мировоззренческие идеи – поэтому мы считаем, что объяснение отмеченных выше тенденций следует искать в самом главном культурно-историческом явлении изучаемого периода: образовании нового – великорусского – народа [2, с. 196-197].
Образованию нового народа сопутствует образование новой культуры – а следовательно, и формирование нового мировосприятия. Нам представляется, что вот это новое мировосприятие и отразилось в отмеченных выше особенностях развития архитектуры от XIII до XVII века. Попытаемся проанализировать их именно с этой точки зрения. Прежде всего обратим внимание на настоятельную, по-видимому, потребность отойти от характерного для Владимирской архитектуры скульптурно-пластического восприятия объёма храма. Похоже, что оно уже не отвечало мировосприятию нового народа.
Нам представляется, что здесь сказалось два фактора:
1) изменение «вмещающего ландшафта»;
2) включение в состав народа угро-финских чудских племён, которые наряду со славянами внесли вклад в его мировосприятие.
Оба эти фактора действовали в одном направлении и привели к постепенному усилению в архитектуре облика окружающей природы, в которой складывался и потом жил великорусский народ. А это значит – облика леса; причем не широколиственного, характерного для более южных областей, а смешанного, покрывающего весь занимаемый великорусским народом ареал.
Что характерно для лесного ландшафта? От ландшафта степного, где раньше жили славяне, его прежде всего отличает обилие мелких деталей и отсутствие крупных, ярко выраженных членений, располагающих к объёмному восприятию окружающего мира. Во-вторых, естественной доминантой лесного ландшафта, в отличие от степного, является вертикальное, а не горизонтальное направление. В лесу взгляд упирается в окружающие деревья. Единственное направление, куда он может уйти – вверх, к небу, открывающемуся в просветах вершин. И, в-третьих, лес представляет взору поверхность, но не объём («стена леса», «лес стоял стеной» и т. д.).
Эти особенности лесного ландшафта должны были отразиться в эстетическом чувстве народа и его мировосприятии, которые, как нам представляется, выразились в отмеченных тенденциях эволюции церковной архитектуры. В фасадах суздальских церквей главное – нерасчленённая поверхность, плоскость, украшенная мелкими, несоизмеримыми с поверхностью стены, элементами декора. Силуэт этих церквей формируют увенчанные крестами «тающие» в небе маковки, так напоминающие своими ритмами ритм возвышающихся над кромкой леса ёлок. Заметим, что ели составляют наиболее заметный, бросающийся в глаза элемент северного лесного ландшафта. По нашему мнению, совпадение силуэтов елей с силуэтами шатровых завершений северных церквей не может быть случайным.
Можно ли объяснить разницу в мироощущении славян и русских только изменением вмещающего ландшафта? Нам кажется, нельзя. Ведь народ, изменяя место своего обитания (что случилось с киевскими славянами, частично переселившимися в междуречье Оки и Волги), ищет сходные ландшафтные условия. Русские, например, будучи речным народом, селились по рекам. Кстати, важная деталь: русские, осваивая Сибирь, также селились по рекам, в то время как коренные племена занимали междуречные пространства. И хотя речной ландшафт севера резко отличен от среднего поднепровья, должно было пройти длительное время, чтобы он отразился в мировосприятии народа.
Но здесь, как нам представляется, сыграли свою роль вошедшие в состав русского народа чудские племена, в мировосприятии и эстетике которых уже были определённые лесным ландшафтом готовые элементы и положения. Заимствование их славянами и определило столь быстрое приспособление русских к лесному ландшафту сначала в хозяйственной деятельности, а затем и в мировосприятии.
И всё же это приспособление так и не стало у русских окончательным, как, например, у эвенков. Русские в массе своей боятся леса и не чувствуют себя в нём свободно; вокруг деревень они вырубали его в масштабах, далеко превосходивших хозяйственные нужды. Тем не менее, лес овладел русским мировосприятием настолько, что отразился в облике церковной архитектуры.
Каковы же те идеи, особенности мировосприятия, которые нашли отражение в новом облике русских церквей? В первую очередь бросается в глаза множественность объединяемых церковными ансамблями разнородных объёмов. В самых бедных из них есть объём храма, апсиды, трапезной, колокольни. Зачастую к ним примыкала зимняя церковь, один или несколько приделов.
Н. Н. Воронин замечает [5, с. 183]:
«Сочетание подобных незатейливых «тёплых» церковок с главным храмом подчёркивает его значительность и большую нарядность и превращает каждую такую группу в очень живописный и интимный ансамбль».
Объединённые в ансамбле объёмы имели разные характеры: каждый свой облик, своё завершение, а большей частью и главу – так что сложный силуэт ансамбля напоминает природное лесное образование.
В этом многообразии и сложности, в которых нелегко выделить главное, сказалась не только эстетическая сторона мировосприятия, но и философско-мировоззренческая (со времён киевских славян она потеряла свою чёткую определённость, стала менее последовательной и более эклектичной). Тем не менее мы полагаем, что фундаментальный принцип, ставящий в основу мировоззрения народа жизнь как таковую, а не какую-либо её форму, сохранился.
В облике церковных ансамблей луковичных главок и шатров, в объединении разнородных, зачастую неправильных форм, образований, перевитых гибким как лианы орнаментом, так напоминающим живые растительные формы, сквозь чудское, навеянное лесными дебрями, ощущение пробивается всё то же чувство множественности и единства жизни, которое читалось в каменных кружевах, покрывающих стены Владимирских храмов.
Теперь, когда мы установили в облике церквей XVI-XVII веков наличие фундаментального принципа славянской культуры, мы можем перейти к идеям следующего, более низкого уровня иерархии.
Но прежде, видимо, надо рассеять возможные недоумения. В самом деле, изменение архитектурных форм за рассматриваемый период мы объяснили изменениями мировосприятия народа – точнее, образованием нового народа и, следовательно, нового мировосприятия, отвечающего новому вмещающему ландшафту. Но разве изменение облика архитектуры не связано с изменением строительных приёмов? Владимирские храмы – четырехстолпные, с коробовыми сводами и световыми барабанами, отражением которых на фасадах служили закомары. А суздальские – бесстолпные с сомкнутым сводом. Отсюда – чисто декоративная роль закомар и барабанов, которые теперь вырождаются в поддерживающие главки «шеи», полностью лишённые, как и закомары, функционального содержания.
Не исследуя связь облика храма со строительными приёмами (этому посвящено немало работ), можно высказать утверждение, что новые приемы изобретаются для выполнения новых мировоззренческих, идеологических, политических и прочих функций: облик архитектуры, её художественный образ определяются не строительной техникой, а культурно‑мировоззренческими задачами. Если же новые задачи не возникли, то новая строительная техника используется для повторения старых форм. Так, перед Аристотелем Фиоровенти, строителем кремлёвского Успенского собора в Москве, была поставлена задача повторить облик Владимирского Успенского собора. Что он и сделал (правда, плохо) – несмотря на то, что привёз новые итальянские строительные приёмы [8]. Вспомним и такой факт: хотя византийские строительные приёмы и сказались в облике русских храмов, но их образ определили не они, а славянское миропонимание.
По нашему мнению, переход от крестово-купольных четырёхстолпных храмов к бесстолпным храмам с сомкнутыми сводами был определён новыми идеологическими задачами, вставшими перед церковью со времён Ивана IV. Если в Киевской Руси задачей церкви было оправдание небесным авторитетом установленного потомками варягов общественного порядка, то после Ивана IV в фокус церковной пропаганды попали утвердившиеся к тому времени самодержавие и авторитет царской власти, уже не нуждавшиеся в «небесной поддержке». В соответствии с этим «образ царства небесного на земле», каким было внутреннее пространство крестово-купольных храмов, заменяется подобием официальных царских палат, чему больше соответствовало единое внутреннее пространство храмов с сомкнутым сводом [9].
Напомним: задача нашей работы состоит не в объяснении облика церковной архитектуры влиянием идей культуры, а наоборот – в попытке «извлечь» их из этого облика, в котором мировоззрение общества – вне зависимости от характера строительных приёмов – обязательно должно было сказаться.
О чём говорит облик суздальских церквей – это хоть и сгармонированное, но довольно «механическое» объединение разнородных объёмов? С какой идеей миропонимания может быть сопоставлен? По нашему мнению, он выражает имперскую идею – одну из основных идей Московской Руси.
Русь, объединяемая Москвой после татарского погрома (вопреки княжеским усобицам), складывалась как страна многонациональная. Эта тенденция многонационального государства – империи – сформировалась ещё в Киевской Руси при варягах и усиленно и целенаправленно проводилась в Руси Московской, идеологи которой объявили Москву «третьим Римом».
В. О. Ключевский пишет [10], что по официальной родословной книге, так называемой Бархатной книге, составленной в правление царевны Софьи, в служилом сословии тот слой, который впоследствии стал называться столбовым дворянством, состоял из русских всего лишь на 33%, из польско-литовских выходцев на 24%, из немцев и западноевропейцев – на 25% и из татар – на 17%. И если все эти разноплеменные составляющие правящего слоя всё-таки имели тенденцию сплавиться в некое единство, то на нижнем уровне тенденции к превращению в единый народ проявлялись значительно слабее. Чудские племена, вошедшие в состав Руси в XIV-XV веках, в значительной мере продолжали сохранять свой национальный облик и свою культуру – как сохраняют их и поныне многие входящие в состав нашей страны народы
(например, вошедшие в состав России при Иване III татары).
Эта столь устойчивая имперская тенденция должна была сказаться на фундаментальном уровне культуры – на уровне мировоззренческих идей, сказаться в понимании устройства мира и общества. Настойчиво проводимая русскими идеологами мысль о необходимости сосуществования разных народов в рамках единой общественно-государственной системы [11] составляет одну из фундаментальных идей русского понимания миропорядка. Она-то, по нашему мнению, и определила облик суздальских церквей.
И недаром никоновские церковные – государственные по своей сути реформы – утвердили этот облик (пятиглавие) в качестве канонического. Видя в облике церкви механическое объединение разнородных элементов, люди должны были усваивать это соотношение части и целого как универсальное и проецировать его на всё понимание жизни и миропорядка. Подчеркнём, что такое объединение не противоречит главному принципу славянской культуры «Круга Жизни», который ведь тоже объединяет очень разные сущности – и птиц, и зверей, и растения, и людей – и согласуется с ним.
Какие же идеи миропонимания отразились в запрещённых Никоном шатровых храмах? Прежде всего, они вызывают ощущение определённого единства, цельности и завершённости (так мощно выраженные во Владимирских храмах), которых и в помине нет в суздальских церквях. Это ощущение – не случайно, оно должно отражать определённые стороны миропонимания.
Шатровые церкви, получившие повсеместное распространение на Русском севере в XVI-XVII веках, наследовали облик более ранних шатровых церквей средней России, не сохранившихся после никоновских реформ. Из дошедших до нас самые древние – Ильинская церковь Выйского погоста 1600 года, церковь Владимирской Божьей матери в селе Белая Слуда 1642 года, Георгиевская церковь в селе Вершины 1672 года [12]. Они ещё сохраняют черты прежних церквей, которые мы можем представить по знаменитой церкви Вознесения в селе Коломенском (1532 г.), ныне входящем в Москву. Совершенство её отмечалось всеми исследователями [8, с. 185-187].
Берлиозу принадлежит высказывание, что ни в одном произведении готики не видел он такого полного и ясно выраженного стремления ввысь, какое нашёл в Вознесенской церкви в селе Коломенское. Силуэт её, действительно, очень выразителен. Начинаясь с широкой и низкой паперти, он через крестовое основание, восьмерик и шатёр буквально устремляется в небо и растворяется, «тает» в лёгком кресте, венчающем маленькую шлемовидную главку. Холм, на обрыве которого стоит вознесённая над рекой и заречными лугами церковь, тоже участвует в этом движении, создавая ему мощную поддержку и опору. Движение это настолько определённо, что у наших современников ассоциируется со взлетающей ракетой.
Классическое выражение устремления в небо, которое сумели создать строители Коломенской церкви, постепенно затухает в церквях более поздних: в XVIII веке невыразительные шатры венчают уже не восьмигранные башни, но невзрачные низкие переходные восьмерики, посаженные на тяжёлые кубические основания. Таковы Петропавловская церковь 1689 года в селе Пучуга, Флоро-Лаврская церковь 1755 года в селе Ростовское, Дмитриевская церковь 1784 года в селе Верхняя Уфтюга [12, с. 104-105].
Нам представляется правильным связать облик стремящихся ввысь шатровых храмов с миропредставлением славян, вошедших в многонациональный состав русского народа.
Во-первых, шатровые храмы появились вследствие прямой эволюции храмов Владимирских, которые в Москве XIV-XV веках начали тянуться вверх, добавляя дополнительные ярусы закомар-кокошников (собор Андроникова монастыря 1427 года, построенный при участии Андрея Рублева) [2, с. 148]. Естественным завершением этого процесса явился шатёр – как естественным завершением процесса образования пирамид, начавшегося со ступенчатой пирамиды Джоссера, явилась великая пирамида Хуфу. Таким образом, шатровые храмы произошли из Владимирских, можно сказать, генетически.
Во-вторых, в ранних шатровых церквях сохраняется дух ясности и пластического совершенства, хоть и воплощённый в иных архитектурных формах.
Но в чём же причина самой эволюции? С одной стороны, мы уже указывали на её ландшафтные основания. С другой стороны, безусловно существовали и иные причины – культурно-исторические. Чтобы лучше их проследить, обратимся к творчеству классика древнерусской культуры иконописца Дионисия, сформулировавшего в своих образах основы русского миропонимания и представления об идеальной структуре общества. Ритмы, архитектурно-пластические формы, такие точные, что кажутся чуть суховатыми, сама музыкальность Коломенской церкви – всё это удивительным образом напоминает произведения Дионисия. Стоит вспомнить хотя бы икону митрополита Петра из Успенского собора московского Кремля, её мажорные, уверенные ритмы, устойчивое положение удлинённой фигуры, увенчанной маленькой головой в гладком клобуке, плавный контур расширяющихся книзу риз, музыкальное звучание их простого геометрического узора.
Между произведениями Дионисия и Коломенской церковью есть и прямое мировоззренческое сходство. Схема и характер росписи храма в Ферапонтовом монастыре – плотной и нагруженной внизу, а по мере движения её вверх разряжающейся и наполняющейся голубыми небесными просветами – прямо говорят об устремлённости в небо. Это устремление, пронизывающее роспись внутреннего пространства храма, как бы «вышло наружу» в Коломенской церкви, сформировало её внешний облик, но было выражено другими – архитектурными – средствами. Да и близость этих памятников во времени (1502 и 1532 года) говорит о том, что они воплощают одно миропонимание.
Сопоставим образ Владимирских храмов и Коломенской церкви. Их главное отличие состоит в том, что Владимирские храмы находились в равновесии с природой, опирались на нее; Коломенская же церковь использует окружающий пейзаж для выражения собственной идеи, подчиняет его себе.
Мы полагаем, что здесь сказалась разница в отношении к миру владимирских славян XII века и московских русских XIV – начала XV веков. Мироощущение и тех, и других, безусловно жизнеутверждающее. Но если первые чувствовали себя заодно с природным и общественным окружением, то русские XV века стремились создать свой мир, своё общество (что становится совершенно очевидным при анализе содержания росписей Дионисия) скорее вопреки природной и общественной ситуации, стремились подчинить их своей идее, использовать для её осуществления. Такое проникнутое конструктивным жизнеутверждением настроение должно было отражать точку зрения именно русского народа эпохи «великих надежд» (XIV – начала XV веков) – то есть в основном славян, а отнюдь не разноплеменного русского населения Руси XVI века, жившего своими мирами и вовсе не заинтересованного в построении какого-то нового мира и общества. Эти племена, хотя и обрусевшие, но ещё не полностью однородные, скорее должны были соглашаться с имперской идеей и поддерживать именно её (выбирая из двух зол меньшее).
Можно предположить, что как раз на «инородческое» население опиралось государство при проведении общественных и церковных реформ XVI-XVII веков, закрепостивших русский народ и положивших конец его стремлениям построить новое общество, утверждающее и раскрывающее силы народа. Напомним, что патриарх Никон был по национальности мордвин.
Такая деятельность государства и верхушки общества не могла не вызвать сопротивления русского народа, которое и вылилось в широкое, антифеодальное по своей сути, движение раскольников.
«Бежал в раскол всякий, кто тяготился угнетённостью, порабощённостью личности, желал свободного исхода, свободной жизни. Раскол всех принимал. Он возвышал в своих учениях нравственное человеческое достоинство простых людей, возводил их в почётные выборные должности, в бороде видел образ и подобие божие, знак естественного равенства всех людей» [13].
«Али ты нас тем лутчи, что боярыня? – писал Ф. П. Морозовой протопоп Аввакум. – Да единако нам Бог распростре небо, ещё же луна и солнце всем сияет равно, тако же земля и воды, и вся прозябающая … служат тебе не больши, и мне не менши» [14].
Широкое распространение на русском севере движения раскольников и повсеместное строительство там запрещённых Никоном шатровых церквей говорит о связи этих явлений – русским народом шатровый храм связывался с протестом против духовного и крепостного засилья, идущего со стороны государства и верхних слоёв, и с мечтой о лучшем и справедливом устройстве общества. Государство применило против раскольников жестокие меры. Так, после взятия петровскими войсками раскольничьего тогда Соловецкого монастыря его защитники были повешены на монастырских стенах. Перспективе оказаться в руках правительственных войск раскольники предпочитали смерть. И их самосожжение, порыв «свечой сгореть во славу божию» связывается в нашем представлении с обликом северных шатровых храмов.
Не случайно, что тот порыв в небо, которым отмечены ранние шатровые церкви и за которым стояли надежды русского народа на лучший и справедливый мир, затухает в XVIII веке вместе с Расколом – народным движением протеста. Подавление его государством и окончательное подавление духовной самостоятельности народа – потомков славян, отразилось в церковной архитектуре повсеместным распространением казённого пятиглавия.
1980 г.
ЛИТЕРАТУРА
- Русское барокко. Под ред. Т. В. Алексеевой. – М.: Наука, 1977. – С. 5.
- Максимов П. Н. Творческие методы древнерусских зодчих. – М.: Стройиздат, 1976. – С. 26.
- Алпатов М. В. Всеобщая история искусств. – М.: Искусство, 1955. – Т. 3, с. 46.
- Брунов Н. И. Очерки по истории архитектуры. Т. 1. – Л.: Академия, 1935.
- Вулли Л. Урхалдеев. – М.: Изд-во восточной лите ратуры, 1961. – С. 132.
- Воронин Н. Н. Владимир, Боголюбово, Суздаль, Юрьев-Польский. – М.: Искусство, 1965. – С. 71.
- Вагнер Г. К. Скульптура Древней Руси. – М.: Искусство, 1969. – С. 57.
- Рыбаков Б. А. Геродотова Скифия. – М.: Наука, 1979. – С. 218.
- Ильин М. А. Москва. – М.: Искусство, 1963.
- Тиц Н. А. Русское каменное зодчество XVIII века. – М.: Наука, 1966. – С. 157-158.
- Ключевский В. О. Курс русской истории. – Петроград., 1918. – Т. 2, с. 205-206.
- Достоевский М. Ф. Дневник писателя. // ПСС. – С.-Пб., 1906. – Т. 9.
- Забелло С. Я., Иванов В. Н., Максимов П. Н. Русское деревянное зодчество. – М.: Изд-во Академии архитектуры СССР, 1942. – С. 90-92.
- Щапов А. П. Земство и раскол. // Сочинения. – С.-Пб., 1906. – Т. 1, с. 488.
- Цит. по: Робинсон А. Н. Жизнеописания Аввакума и Епифания. – М.: Издательство АН СССР, 1963. – С. 33.
ДИОНИСИЙ – КЛАССИК НАРОДНОЙ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ
Дионисий наряду с Рублевым был классиком допетровской – народной русской культуры. Он был величайшим русским художником и мыслителем. Статья о нем опущена в связи с выходом специальной книги:
Бугровский В.В., Долбилкин Н.П., Рольник И.А. «Дионисий.Культура Московской Руси. Уроки истории», «Слово», М., 1998.