Ович-Робзарен Х.А.
Работа с Аппаратом Морфологических Понятий
Учебное пособие
Москва — 2003

Работа с аппаратом морфологических понятий
Территория ФОРПОСТА

Содержание
Необходима ясность и «простая» базовая концепция

Понятия присутствуют в теоретических текстах, но лишь в «демонтированном» виде.^[1] Теоретическое мышление реализует познавательные возможности, которые открывает ему предметно-чувственная практика. Оно подхватывает и идеализирует экспериментальную сторону труда, вначале придавая ему форму предметно-чувственного познавательного

 Беляев И.П.
эксперимента, а затем — эксперимента мысленного, осуществляемого в форме понятия и через понятия. Понятия же подобны «кирпичикам», из которых строят схемы мысленных экспериментов,^[2]. Так понятия (без нашего ведома!) справляют в нас свои обряды и объединяются в священные братства. Наша же воля лишь маскирует их круговую поруку^[3].
Предшествующий абзац не добавляет простоты, но, на наш взгляд, сразу вводит в тему. Этого, однако, мало. Необходимо осложнить наш текст ещё и негативными рассуждениями, вплотную подводящими к «работе с понятиями» в инженерном, научном и образовательном процессах.

Прежде надо прорваться через четыре традиционных заблуждения, касающихся «понятий»

Вопрос о том, что скрывается за словом в языке, с виду прост. Некоторые заявляют, что за словами «стоят значения или понятия», но не уточняют, где и как значения можно обнаружить: то ли в тексте, то ли в уме читателя. «Экстремисты» заявляют, что «значения инкорпорированы в слова». Что ж получается? Что слова «носят свои значения с собой»? Может быть, даже в их слогах и даже в буквах?

Но другие заявляют обратное: «значения слов всплывают из контекста в целом». Текстовое окружение отдаёт-де значения слову. Наиболее стойкие приверженцы понятия «контекст» по ходу жестоких споров готовы объявить контекстом не только данный текст, но и всю сумму человеческих текстов, в которых данное слово встретилось хотя бы раз.

Спор тем самым обессмысливается. Но никто не доходит до «наивного реализма понятий», лежащего в основе гегелевской афёры. В схоластических схватках часто звучит: «А вы дайте исчерпывающее определение этого понятия…»^[4] Интересно было бы знать, несут ли слова свои значение с собой и берут ли они часть значения из контекста, когда тексты эти лежат на полках и их никто не читает?

Здесь перед нами тот самый вульгарно и затейливо запутанный случай, когда надо начинать не с составления определений и утверждения истин, а с ознакомления с наиболее традиционными и весьма живучими заблуждениями. Главных заблуждений всего четыре:

1. Вульгарное отождествление слов, терминов и понятий и приписывание им инкорпорированных значений;
2. легкомысленное смешение терминов с понятиями, уверенность, что понятия могут быть определены если не «раз и навсегда», то хотя бы надолго;
3. псевдо-уверенность в том, что мы властны над понятиями вплоть до того, что можем целенаправленно порождать нужные нам понятия и даже высшие их формы – новые категории.
4. наивная вера в то, что, употребляя слова в ходе логического вывода, мы «работаем с понятиями», а не с «логическими атомами» — термами.

Однажды поддавшись обаянию силы, тонкой красоты и податливости родного языка, мы эти заблуждения добровольно и незаметно для себя формируем и культивируем. Незаметно, добровольно, «естественно, — … из соображений здравого смысла». Так вот, здравый смысл здесь нас четырежды жестоко обманывает.

Теперь подробнее.

Первое заблуждение — отождествление слов, терминов и понятий. Подавляющее большинство школьников, студентов и даже зрелых учёных (особенно представителей компьютерных дисциплин) считают, что слово, термин и понятие — это практически одно и то же и что за словом всегда скрыто понятие и содержимое этого понятия очевидно «приклеено» к начертанию слова. Но это совсем и всегда не так. Это глубочайшее заблуждение — видеть за словом и даже за научным термином понятие.

Второе заблуждение — смешение терминов с понятиями, наивная уверенность, что понятия могут быть определены «раз и навсегда». Это заблуждение бытует у тех, кто знает, что «понятие — это тот конвенциональный (по соглашению между пользователями языка установленный) логический смысл и представительный образ, которые стоят за словом как за маркером», но считает, что именно поэтому «понятия требуют чётких и строгих определений». При известном интеллектуальном усилии строгое определение любого понятия может-де быть дано».

Здесь за понятие явно выдают термин. Термин действительно всегда требует «определительного расшифровывающего стандартного (технического) толкования» во избежание насаждения недоразумений омонимии.

Эту злостную неконтролируемую омонимию порицал ещё Дж. Ст. Милль, говоря, что «авторы сочинений … сильно расходятся между собой… Этого и можно было ожидать в предмете, в котором писатели одни и те же слова употребляли для выражения совершенно различных понятий».

Так оно и повелось, и от всего этого почти невозможно дистанцироваться. А ведь спорные вопросы в любой науке есть всегда, и они подолгу остаются спорными. Теперь в гораздо большей мере, чем во времена Милля, с ещё большим основанием можно сказать, что различные авторы, как правило, пользуются одинаковыми словами, чтобы выразить далеко не идентичные понятия и смыслы. Иначе «спорных вопросов» не было бы.

Конкурирующие, а иногда и враждующие научные школы, пользуясь одними и теми же терминами, трактуя одни и тот же предмет, всегда толкуют значительно различающиеся смыслы в понятиях, скрытых за ними. Иначе не было бы научных школ. Нам только кажется, что понятиям можно дать определения. Если бы это было так, то не было бы указанной омонимии, а тексты самих теорий, после того как были бы составлены все «фундаментальные сборники научных определений понятий«, стали бы не нужны.

Но тексты-то теорий нужны. И нужны потому, что понятия живут и развиваются, но не отдельно сами по себе, а только в системе, связавшей все понятия данной теории, неотрывной от практики. И умирают они (уходят в историю науки) вместе со своей состарившейся теорией. Понятия теории с необходимостью пополняются смыслом, например, — ежегодно в сотнях тысяч статей по теории электромагнетизма. А дать «исчерпывающие» определения основным понятиям теории электричества увы никак не получается.

Третье заблуждение — наивная уверенность в том, что мы властны над понятиями вплоть до власти над высшей формой понятия — категориями, что мы умеем их «изготовлять», когда они нам потребны. Это заблуждение у многих связано с тем, что полагают, будто любые понятия и даже высшая форма развития понятий — категории — тоже могут быть определены (хотя бы как термины) и даже более того — рождены волевым интеллектуальным усилием.

Но в том-то и дело, что категории не имеют под собой понятийных оснований: они — последняя инстанция обобщения и — в то же время — первая (нижняя) инстанция в конкретизации. При этом путь хитросплетений обобщения, родивший категорию, забыт и не может быть эксплицирован (буквально — «расплетён»).

Категории — исторический бессознательный продукт развития деятельной практики, языка, практики и мышления. У категорий много общего с научными законами. Ведь и «законы не имеют под собой никаких оснований, ибо не выведены из фактов и трактуют ситуации, которые объективно никогда не реализуемы»^[5].

Тем не менее, сумма законов той или иной предметной области, будучи применена к своему предмету, даёт его духовно-конкретное описание, совпадающее в объективных ситуациях с самой бесконечно сложной реальностью. Разумеется, — с заданной точностью^[6].

Увы, породить категорию не удалось даже не в меру ретивым последователям Клода Шеннона. Он и сам предостерегал против этих попыток в своей работе «Bandvagon». Речь идёт об истории понятия «информация», долгое время безосновательно и вульгарно выдвигаемого на роль категории.

Это понятие, как и «мера информации» всё-таки осталось строгим техническим термином со строгим операционным определением в рамках «Техники связи» и «Технической теории информации». «Информация» же, как понятие и общенаучная категория, пока не состоялась.

Тем, кто сомневается в существовании этого третьего заблуждения, можно предложить попытаться первоначально определить хотя бы терминам «качество», «мера», «необходимость», или даже, например, исходя из более близкой им области: дать определение понятиям «адаптация» и «гомеостазис»…

Четвёртое заблуждение — употребляя слова в ходе логического вывода, мы якобы оперируем понятиями. Это заблуждение лишь с виду наименее безобидно. Оперирование словами лежит в области грамматики и риторики, то есть подчиняется правилам естественного языка. Оперирование же понятиями — совсем другое дело.

Здесь есть четыре «технических» операции: рождение понятия, конкретизация понятия, обобщение понятия, уничтожение понятия. Грамматика и риторика не имеют к этим операциям решительно никакого отношения. Можно для контраста, передразнивая, и подкрепляя тем это заблуждение, заявить, зная, что слова состоят из слогов, что-де «процесс порождения смыслов — процесс мышления — состоит в работе со слогами^[7]. А сами смыслы слогов складываются из букв«.

Подведём ещё один итог: мы не знаем исчерпывающе и одномоментно, что конкретно может стоять за начертающим словом данного понятия, когда оно предъявляется раз за разом в устном или письменном «тексте» и «контексте». Всякий такой «словесный синтагматический эпизод» принципиально не может быть до конца локально истолкован. Совокупность же синтагматических эпизодов, в которых может фигурировать «слово данного понятия» — синтагматический пучок — необозрима в силу сугубой комбинаторности языка и письма.

Конечно, всё этой буйство может быть введено в рамки и норму, когда выбран конкретный универсум предметов, о которых составляют высказывания, но тогда теория переходит в свою противоположность — формальное исчисление, а «слова понятий» погибают и становятся «словами термов». Таковы вполне здоровые следствия нормативного* подхода к языку.

Работать с понятиями в морфологическом анализе!

Тем не менее, с понятиями надо работать. И мы с ними работаем, часто сами того не осознавая. Работать надо с ними во всей полноте как в морфологическом анализе техники и технологий, так и в соответствующих ведущих науках, а пока что в стремлении «обуздать понятия» преобладает работа подрывная, нормативная, то есть связанная с формализацией, — намеренной редукцией, сужением языка теории. Тем самым, минуя тернистые тропы теорий, желают «зайти с другого конца» (как кажется, более лёгкого), — прорваться к понятиям со стороны математических абстрактов.

Широковещательные на протяжении веков обещания логиков научить всех учёных правильно работать с понятиями, как правило, кончались конфузом. Или — что ещё хуже — логики не смели сами себе признаться в своих неудачах и продолжали «гнуть своё». До сих пор жива «светлая мечта» – создать-таки, наконец, философскую грамматику^[8].

В хорошо же поставленных попытках «разобраться, наконец-то, с понятиями» место понятий в этой работе всегда незаконно занимают концепты. Но концепты тяготеют к тому, что по большей части моделируют эмпирические, рассудочные понятия, а не понятия теоретические.

Это требует пояснения.

Теоретические понятия образуют систему. В этой системе одни понятия выводятся через отношения с другими, например, в иерархии обобщения-конкретизации.

Концепты же, хотя и образуют свою собственную систему, но фиксируют отношения не между понятиями, а между объектами и именами классов объектов (денотатов), прослеживая общность или различие признаков предметов.^[9]

Но здесь всегда и почему-то незаметно для всех происходит грубейшая подмена: базируясь на концептах (и связанных с ними материальных таксонах), начинают вдруг говорить, тем не менее, не об объёмах таксонов, а об откуда-то взявшихся «объёмах понятий». Концепт (конституэнта) фиксирует класс объектов (таксон) как наличное множество некоторой мощности, и не более.

Отношение между концептами здесь повторяет отношение вхождения классов, а не отношения между понятиями. Факт наличия мерономии как инструментальной дисциплины вообще в концептуализме тщательно маскируется.

Здесь бытует буквально какое-то «теоретическое проклятие»! Говорить о понятиях и … без всякого перехода — начать говорить о признаках объектов, объектах … и вдруг снова — «объём понятия» вместо «мощность класса (таксона)» как объектного множества.

А ведь понятия помимо реального мира объектов дополнительно отдают во власть человеку не менее богатый мир теоретического мышления. И этот мир вовсе не двойник материального мира, так как абстракция, конкретизация и обобщение собственной мысли принципиально отличны от абстракции и обобщения свойств и образов вещей».

Выготский Л.С. как-то, походя, заметил, что «слово — это уже бездна обобщения». Эта «бездна обобщения» получается в результате комбинаторного метафорирования (переноса друг на друга) значений грамматических категорий.

Они «перемножают» свои значения (квадратичный рост сетки отношений) и дают первую смутную, начальную возможность намёка на смыслы. В следующем поясняющем примере из наследия Л.В. Щербы «феномен намекания» остроумно представлен в чисто препаративном виде: намёк налицо, мы это чувствуем, но намекаемое из-за отсутствия знакомых корней слов не выстраивается по смыслу не только до конца, но и с самого-то начала.

Воспользуемся этим примером.

Глокая куздра штеко будланула бокра и кудрячит бокрёнка.

Конечно же, мы «узнаём» здесь «слова» и «словосочетания» и даже «понимаем» их «общий смысл». «Понимание» возможно только потому, что «слова» и «фраза» построены в соответствии с грамматическими требованиями русского языка с использованием русских грамматических категорий. И понимаем мы (теперь уже без кавычек) именно <-ая, -а, -о, -нула, -а, -ит, -ёнка>.

Но что представляет собой форма этих понимаемых элементов?

Очевидно, не что иное, как лишь комбинации фонем, в которых сами звуки находят своё собственное оформление. В нашем примере общие категории содержания таковы: ‘какое-то существо (куздра) женского рода‘ — выражено в форме —а; ‘совершает ряд действий ‘- выражено в формах -нула, -ячит; ‘законченное действие ‘- выражено в форме — ну(ла);‘продолжающееся действие‘ — выражено в форме – ячит; ‘какой-то признак (глокая) этого существа‘ — выражено в форме -ая; ‘какое-то краткое действие‘ — выражено в форме -ну-; ‘прошедшее время этого действия‘ — выражено в форме -л-; ‘принадлежность действия существу‘ — выражено в форме —л(а); и т.д.

Одни из этих категорий носят самый общий и абстрактный характер, например, ‘прошедшее время действия’, другие — характер более конкретный, например, ‘маленькое живое существо’ (- ёнок).

Как видим, в понимании всякой, даже обессмысленной фразы, имеет место хотя бы в зачаточной форме глубоко метафорический процесс восхождения от языково-абстрактного к обыденно конкретному. Конкретное, которое «сидит» в корнях, по случаю употреблённых слов, всегда окаймлено и «прошито» массой абстрактного грамматического категориального материала.

Это есть своеобразная микро-форма нисхождения (спуска) от абстрактного к конкретному, происходящего в процессе понимания фраз. В философии аналогичный процесс имеет место в виде макро-формы восхождения от абстрактного к духовно-конкретному в процессе овладения вопросом или сутью дела, а попутно и чисто инструментально – системой соответствующих понятий.

Здесь мы и видим коренное отличие формальных исчислений от выстроенных по смыслу и замкнутых подмножеств естественного языка — больших и маленьких неформальных теоретических дисциплин:

В формальных исчислениях нет категорий, нет ходов мысли — <обобщение-конкретизация>, нет одномоментного локального синтеза значений при комбинировании грамматических категорий в сознании (ибо сознание исключено из процедур флормального вывода!). Соответственно, нет и работы метафор, которая составляла бы процесс понимания формального текста как живой процесс.

Но важнейший «сухой остаток» должен состоять в более серьёзном и вдумчивом отношение к системе теоретических понятий, сопровождающих и окутывающих систему концептов, или «род структуры». Однако, «сами-то по себе» они всегда остаются «за бортом» после концептуализации.

Само словосочетание «работа с понятиями» введено С.П. Никаноровым. Оно требует весьма внимательного отношения. Речь идёт именно о скрупулёзной, регулярной и трудоёмкой работе, а не о бездумном инструментальном беглом пользовании подвернувшимися терминами и словами^[10].

Понятия — это отнюдь не слова, термины и какие бы то ни было наборы фрагментов теоретического текста, а настоящие органы живого интеллекта, находящиеся не в тексте, а в активном интеллекте, то есть, грубо и попросту говоря, в теле и уме теоретизирующего человека, ставящего в реальном времени мысленный эксперимент. Они не в тексте, а в центральной нервной системе (коре больших полушарий) теоретика и его периферической нервной системе, конституирующей сенсомоторный интеллект.

Стало быть, «работать с понятиями» значит работать с установками интеллекта, а не с начертаниями слов на бумаге или экране. Далее. Словарь терминов составить всегда можно, «словарь понятий» — никогда. В тексте мы понятия едва находим, так как они в нём «размазаны».

Апелляция к понятию — это всегда апелляция к памяти и воображению теоретика и практика, а не к тексту теории. Только в памяти теоретика понятия «селятся» не вдоль строки, как в тексте, а компактно-парадигматически (в семантических окрестностях друг друга) и легко мобилизуются^[11].

При этом понятие «семантическая окрестность» для слов, маркирующих именно понятия не является метафорой. А то, что семантические окрестности действительно существуют как реальные образования, показано в гениальных экспериментальных работах А.Р. Лурия. Образованию семантических окрестностей предшествует занимающая всю творческую жизнь человека изнурительная работа с многими текстами данной понятийно-предметной области, направленная на интеллектуальную сорбцию понятий.

И эта работа с текстами выглядит не как «победоносное бегство сквозь строку текста», а как вдумчивое чтение и многократное пере-прочтение текста, возврат, остановка для размышлений, сопоставление со смыслами, взятыми из других текстов и т.п. Так что в итоге оказывается, что при чтении очередного текста главное теперь не в этом тексте, а в том, что до этого было парадигмально накоплено в теоретическом опыте читающего.

Поэтому понятия определённо локализованы и именно обитают лишь в живом теле и в живом сознании каждого теоретика, а не в текстах. Это хорошо заметно в практике научной работы: большую часть того тонкого и захватывающего, что говорится (и как говорится! и как понимается!) в выступлениях и перепалках на хороших научных семинарах, нам никак не найти в опубликованных книгах и статьях.

Живое знание понятий, отливаясь в тексты, оставляет в них лишь формальный мёртвый намёк на только что (или невероятно давно!) отбушевавшее живое теоретическое могущество.

Удивительно то, что эту истину так плохо принимают учёные и так легко и давно провозгласили религиозные деятели. Приведём лишь один пример.

«Заниматься искусством можно, как всяким другим делом, но всё надо делать как бы перед взором Божиим. Есть звуки и свет. Художник — это человек, могущий воспринимать еле уловимые цвета, оттенки и неслышимые звуки. Он переводит свои впечатления на холст или бумагу. Получаются картины, ноты и поэзия. Здесь звуки и свет как бы убиваются. От света остаётся цвет. Книга, ноты или картина — это своего рода гробница света и звука. Приходит читатель или зритель, и если он сумеет творчески взглянуть, прочесть, то происходит воскрешение смысла. И тогда круг искусства завершается. Перед душой зрителя и читателя вспыхивает свет, его слуху делается доступен звук. Поэтому художнику или поэту нечем гордиться. Он делает только свою часть работы. Напрасно мнит он себя творцом своих произведений, — один есть Творец, а люди лишь убивают слова и образы Творца, а затем от Него полученной силой духа оживляют.

старец Нектарий Оптинский

Написаны эти слова в поучение и для смирения логической гордыни, несколько по иному поводу, но замечательно иллюстрируют работу с понятиями и годятся для смирения «лингвистической позитивистской гордыни»: живы понятия — в живом человеке, а не в мёртвом символизме.

Стало быть, необходимо стимулировать исследования процессов живого роста систем понятий в живых сознаниях совместно работающих учёных, естественно — при постоянной инструментальной поддержке этого процесса — текстовой (словесной и графической) и концептуальной фиксацией промежуточных и конечных результатов мёртвыми, но полезными в этом лишь своём мёртвом, но оживимом плане символами. Эта работа по исследованию работы с понятиями в живом коллективном субъекте была только начата академиком В.В. Давыдовым и его школой.

Именно это надо делать в противовес позитивистским исследованиям по формальному выводу, оставляющим одни лишь тексты, выбрасывающим теоретика из процесса и коварно эксплуатирующим малозаметное обстоятельство: всё, что нужно, чтобы получить новые знания и доказать новые теоремы, теоретик-концептуалист именно как человек уже вложил в формальную систему, когда её изобретал и готовил компьютер к последующей автоматической и уже «бесчеловечной» развёртке полученного теоретиком знания.

Ясное дело, такая машинная программа, конечно же, переведёт этот концентрат человеческого знания в многообразные развёрнутые и теперь уже «разбавленные» формы, не добавляя к ним ни грана нового. Но даже сам же теоретик, подготовивший работу формализма, увидев некоторые из «развёрток» и, конечно, впервые живо истолковав, может прийти в такой восторг, что вдруг подумает, что это и «вправду» сделала ЭВМ, а не он сам при подготовке всей этой работы.

Если же запустить эту программу во второй раз, она выдаст «на гора» то же самое, что и в первый раз, то есть больше ничего нового.

Именно с выпуском из внимания этого «малозаметного» обстоятельства были связаны давние неумеренные восторги успехами GPS, возрождаемые в наше время на молодёжных страницах компьютерных журналов и газет.

Снова и снова то, что сегодня в многочисленных математически-лингвистических экспериментальных эпизодах компьютер разворачивает в «формальном выводе» уже без участия человека, попадает в кадр внимания экспериментатора (лишь просто в новой форме) как якобы только что рождённое новое, вызывая восхищение.

Сейчас, например, усиленно работают с компьютерными афоризмами, пословицами и «частушками». Радикальное (коренное) заблуждения всё нарастают, а таланты на нём истрачиваются.

А позитивисты нам представляют этот процесс как мистическое и многообещающее автономное достижение компьютера, якобы «вытолкнувшего» теоретика из процесса выработки знаний вообще.

Ну а в рамках данного, читаемого Вами текста, если бы всё было так, следовало бы привести только список определений всех «понятий о понятиях«, которые могут фигурировать «по данному вопросу» и на этом текст завершить как готовый к употреблению «раз и навсегда«. Но вот этого-то «раз и навсегда» мы «ни разу и никогда» не наблюдали и не сможем пронаблюдать.

В том и дело, что книги и статьи по тому или иному актуальному предмету писали, пишут и будут писать.

Будут писать, чтобы зафиксировать не изолированный дефинитивный, раз и навсегда «исчерпывающий смысл» всех изолированных понятий данной теории, а чтобы увидеть, как сущности, осенённые (пусть даже «помеченные») данными понятиями, в «жизни и плоти» взаимодействуют и развиваются, а вместе с ними и только вслед за ними развиваются и соответствующие понятия и системы этих понятий в головах теоретиков.

Вспомните добротные и до смешного напыщенные тексты тринадцатого века. Лучше всего — Фомы Аквинского, который брался объяснять и очень убедительно для тех времён объяснял решительно всё.

Позже этим грешил Декарт. Его тексты по физике «жутко» убедительны и «совершенны», но демонстрируют его полнейшую в этих вопросах инфантильность даже для тех времён. В отличие, конечно же, от его математических и философских текстов.

О чём всё это говорит?

Понятия — это наши общечеловеческие рабочие органы и инструменты, а вовсе не сами понимаемые живые и отдельные от нас сущности. Приватизация этих инструментов индивидуальным сознанием всегда весьма одностороння, но иного не дано, потому всегда требуется доказательность мысли, сформированной индивидом в понятиях для других.

Сама-то истина в доказательствах не нуждается, иначе она — не истина. В доказательности в данном случае нуждается человек- теоретик в силу своей неуверенности или неумеренного скептицизма.

Здесь возникает иллюзия, восходящая от обыденного восхищения рассудка перед мощью языка и понятий к философским установкам на автономизацию царства понятий (идей) и настойчивого выталкивание из этого царства то ли самого теоретика, то ли вообще — реального мира.

* * *

Так возникает для философов одна из «трудных» задач — спускаться-таки иногда из мира мысли в мир практики и истории. Язык есть лишь одна из арен действия мысли, но философы обособили мышление. Обособили они в особое царство и философский язык.

Замкнутая работа мысли философа может длиться подолгу, но всё-таки возникает задача спуститься из мира мыслей, с высот философского языка к практике. И вот тут-то эта задача упрямо ставится философами как задача, подлежащая опять-таки всё тому же столь привычному для них словесному решению, как задача изобретения особых слов, которые, оставаясь словами, тем не менее уже были бы чем-то большим, чем только слова — почти самой действительностью, а может быть, — и «сверх действительностью» – сюр-реальностью!

Эта задача — мнимая. Она возникает только на почве того представления, что мысль и язык — автономные сферы, организованные по своим внутренним правилам, а не формы выражения практики (в том числе и практики понятийного мышления).

Задача перехода от мышления к практике существует только в наивной «философской» иллюзии. Эта «великая» проблема должна была, конечно, заставлять из века в век рыцарей мудрости отправиться в путь в поисках слов, которое:

• в качестве слова образует искомый переход,
• в качестве слова перестаёт быть только словом и
• указывает на таинственный сверхъязыковый выход из языка к действительному объекту.

Переход от знака к десигнату многие и в наши дни стараются найти на этом направлении, не подозревая, что сама проблема есть псевдопроблема, возникающая только на базисе представления, будто вся грандиозная система «абстрактных понятий» зиждется на таком жиденьком и неуловимом основании, как единичный образ в восприятии индивидуума, как «единичное индивидуальное».

Это — всё те же поиски … Гегель искал абсолют в понятии, неопозитивисты ищут его в сфере абсолютизируемых знаков, сочетаемых по абсолютным же правилам. И только работа изобретателей и новаторов остаётся вне поля внимания теоретиков-позитивистов: изобретатели совершают повседневно-банальный переход от образа к никогда ещё не существовавшему «денотату» — только что из_обретённому (изнутри обретённому!) предмету или искусственному явлению!

А ведь мышление и язык — только весьма и весьма искусственные и причудливые проявления действительной жизни^[12]. И весьма односторонние, со всеми присущими такой односторонности недостатками.

Определения понятий — временные словесно-умственно зафиксированные определения действительности. Но действительность здесь — не просто море «единичных» вещей и явлений, из которого индивидуумы вылавливают сетями абстракции абстрактно-общие определения, а организованная в себе самой полнокровно-динамическая конкретность.

Потому в системах понятий (так сказать, «вдоль строки текста живой теории») идёт непрерывное и неустанное уточнение смысла живых взаимодействующих понятий с оглядкой на живые, отображаемые ими сущности, как бы остаточное (после словарной статьи), но, по сути, главное вечное доопределение и развитие смысла понятий – вечный «понятийный бой».

Из этого, однако, не следует, что мир понятий — калька с совокупности живых сущностей реального мира. Мир понятий содержит и свою, автономную область, которая может становиться и несравненно богаче самого реального мира.

Именно в эту область прибывают к нам и реализуются все новации и изобретения человеческой культуры. Здесь-то пока мало кем замеченные и коренятся предметные опоры идеализма: в самом деле, дух измышляет новое и радикально воздействует на материю, формует её, порождает новые объекты и сущности и т.п. Это восхищает и действительно вдохновляет! Но не будем забывать: порождает он их, эксплуатируя законы, глубинные свойства и «флюиды» самой материи.

Сделаем грубо-практическое замечание: Словари-то (даже философские!) устаревают быстрее любой статьи и монографии. В этом можно убедиться в хорошей библиотеке за пару часов. Мы увидим, как бурно развивается жизнь и как тщетно поспешают за ней составители энциклопедических и специальных словарей. И … всё время отстают.

Согласно О. Шпенглеру, Д.С. Лихачеву и др., живое изучение жизни идет через процесс метафоризации (в самом широком смысле слова), а также через живое уподобление исследуемым сущностям в теории и в эксперименте (то ли натурном, то ли мысленном).

Концептуалистика, математика и проч. и любая формализация работают уже после этого живого уподобления и едва ли могут моделировать живое, ибо описывают застывшие мёртвые, хотя и полезные вечные формы, — одномоментные «каузальные срезы действительности». Из этого, однако, не следует, что математика «слаба». Она сильна, но слаба, когда её пытаются заставить работать без человека-математика — не на своей территории и не со своим предметом.

Дело ведь не в самодовольных «исчерпывающих определениях», — стремлении, свойственном гордому физико-техническому рассудку и механико-математическому фатализму, — а в плодотворном продвижении интеллектуальной работы с понятиями по выбранным проблемам. Сама предметная жизнь своим ходом заставляет развиваться инструментальные органические системы понятий.

Поэтому определить какое-либо понятие «раз и навсегда» означало бы предвидеть весь период и весь смысл его применения в системах других понятий от момента рождения понятия в прошлом, сегодня и на будущее вплоть до момента его (понятия) полного износа, А это, — ясное дело – захватит весомый период Истории и Прогноза, что попросту невозможно. Требовать от понятий такого — абсурд.

Поэтому не следует по-школярски гоняться за «точнейшими определениями» понятий, а надо оперативно и скрупулёзно работать с понятиями – с сутью дела!^[13]

Рассмотрим некоторые бросающиеся в глаза особенности такой работы. Они касаются образов, представлений, операций над понятиями, «теоретических ощущений» и многого другого.

4. Изобретения, образы, представления, понятия, операции над понятиями,

Работа с понятиями — основа научного мышления. В этой работе есть операции над понятиями, утвердившиеся исторически, а не введённые логиками-формалистами. Главные, определяющие операции мышления над понятиями суть:конкретизация понятий, обобщение понятий и, в особенности, рождения новых понятий.

Заметим, что операции над понятиями, обсуждаемые ниже, даже при поверхностном знакомстве с ними делают очевидными все благоглупости, вершимые над «понятиями» в классической логике: деление понятий, определение объёма понятия и т.п.

Помимо этих главных операций в научном обиходе существует много других операций, которые оперируют вовсе не понятиями, а скорее терминами, грамматическими формами, словами, но отнюдь не понятиями.

Принципиально, при работе с системами терминов и родо-структурными экспликациями^[14] могут быть определены и использованы другие новые операции, лишь внешне подобные операциям над понятиями. Список таких операций принципиально открыт и его пополнение диктуется исключительно соображениями удобства работы со стандартной терминологией и знаками. Именно с «терминологией», «знаками» — и только.

Характер и тип мыслительной деятельности инженера, учёного, искусствоведа, короче — мыслителя — в значительной степени определяется тем, насколько хорошо он интуитивно овладел указанными главными операциями над понятиями.

Рождение новых понятий есть главная среди операций, так как поддерживает и, в итоге, венчает особый момент в деятельности мыслителя — момент изобретения в самом широком смысле этого слова.

Действительно, то новое, что открывает исследователь, изобретает инженер, изыскуют историк и искусствовед и т.д., не может быть зафиксировано и доведено до научной общественности иначе как путём узрения зародыша нового понятия и ориентировочного закрепления за ним нового термина или терминологической статьи.

Поскольку изобретение, по определению, есть новшество, то и соответствующее рождающееся понятие в своей первичной терминной форме оказывается новшеством среди уже имеющихся терминов данной системной понятийно-предметной области (терминосистемы). Появившись предметно в системе взаимосвязанных живых сущностей, изобретение должно быть и понятийно также введено, «втянуто» в систему, но теперь уже — в систему понятий. Оно, будучи вначале выражено словами естественного языка и терминами некоторых теорий, должно пройти процедуру теоретизации.

В сущности, образование нового понятия и изобретение новшества протекают постепенно, параллельно, итеративно и при взаимной поддержке. Они переплетены: формирующийся предмет требует понятийного оформления, а понятийное оформление (выглядящее на первых порах либо как метафора, либо как громоздкий набор терминов — формула) расширяет предмет (умножает возможные трассы следования внимания^*), даёт возможности для совершенно новых ходов мысли.

По мере введения, «втягивания» понятия в систему, метафора и формула претерпевают отбор, сокращение и начинаю намекать на настоящее понятие. Но след своего происхождения от метафор они иногда сохранят на себе навсегда: «электромагнитное поле«, «пространство операторов», «дерево целей», «море смыслов», «бездна обобщения» «атмосфера взаимопонимания», «тело чисел»…

Современные культура, наука и техника, архитектура… дают массовый поток изобретений и открытий и делают сегодня процесс порождения новых сущностей, а с ними и рождения понятий по сути индустриальным и обыденным — банальным.

Макрооперация конкретизации понятий позволяет поэтапно и всё более точно определять смысл понятия и его текущие значимость и значение в конкретной ситуации. При этом, образно говоря, под данным понятием помещают нисходящие слои подчинённых понятий, выражающих его смысл в данной когнитивной (познавательно-понимательной) ситуации. Так строится традиционная многоуровневая пирамида понятий – парадигмальная пирамида.

Конкретизация может быть неравномерной в разных областях роста понятийной пирамиды по мере её формирования. Исчерпывающая конкретизация (в данной ситуации!) соответствует тому, что каждое понятие нижнего уровня в этой пирамиде уже не сводится ни к каким подчинённым, а значение этого понятия есть однозначный отсчёт на шкале соответствующего измерительного прибора (в широком смысле слова «прибор»).

Макрооперация обобщения понятий, напротив, осуществляет поэтапный переход от множества разрозненных, но подозреваемых в родстве явлений, и соответствующих им многих понятийных ходов мысли к смыслу меньшего числа понятий, стоящих в пирамиде на более высоких уровнях, а в итоге (после серии эшелонов обобщения) — к одному понятию на вершине построенной так пирамиды понятий. Новое понятие не обязательно должно быть маркировано одним словом или термином. Это может быть и понятийная статья (вокабула), то есть развёрнутая формулировка^[15].

Это понятие (или формулировка), по возможности кратко, именует и характеризует класс только что обобщенных явлений и связанных с ними понятий. Пирамида понятий, построенная в ходе обобщения, является не чем иным, как парадигматической понятийной моделью этого класса явлений и позволяет некоторое довольно значительное время исследовать его, не выходя из системы понятий этой модели.

Это есть начало автономного акта настоящего теоретического мышления (в отличие от эмпирического, где такой автономии принципиально нет). С её помощью получают синтетическую интеллектуально схватываемую картину и смысл познавательной обстановки.

Но парадигматическая модель статична. Она лишь иллюстрирует, так сказать, оргструктуру понятийной системы. Исследование системы понятий, а не её концептуально-эстетическое разглядывание, возможно лишь при порождении суждений, проведении теоретических выводов в этой системе. А это возможно лишь в синтагматическом плане, в лоне так называемого формализованного вывода.

Однако никто ещё не показал толком на конкретных примерах, «что такое есть теорема», откуда она берётся (как зарождается и созревает её формальный текст) и как феномен «теорема» трактуется в той и другой системах (в парадигматической и в синтагматической).

Подчеркнём, что вывод должен быть именно только лишь формализованным, а не полностью формальным, ибо в формальном выводе понятия «конкретизация» и «обобщение» попросту бессмысленны. Операционально их там нет. Там они заменены смутным понятием «подстановка» (сложного выражения вместо «атомарного» терма) и плохо контролируемыми и произвольно плавающими из-за этого границами логического универсума.

Утрата контроля за границами универсума из-за многократных подстановок (и, кстати, импликаций тоже!), в рамках которого якобы идёт формальный вывод (а на самом деле на каком-то шаге подстановок и неявных импликаций совершён выход из универсума), и привела Б. Рассела к его знаменитой системе «парадоксов». Подстановка всегда чревата выходом за границу первоначально принятого логического универсума, о чём предупреждал ещё Джон Венн. Ну, кроме того, позитивисты и знать не желают, что есть вообще таковая «парадигматика».

Попеременно макрооперации обобщения-конкретизации могут протекать в готовой давно сформированной системе понятий, но в особых обстоятельствах, в ходе любой из этих «тенденциозных» макроопераций может всегда последовать рождение нового понятия, а значит — пополнение парадигматической понятийной пирамиды.

Это может случиться, например, тогда, когда исчерпывающая, казалось бы, конкретизация так и не вскрыла сумму законностей (движущих противоречий, законов и закономерностей, — «номий» и антиномий) развития ситуации и требует новелл^*.

Это может произойти и при макрооперации обобщения, когда «взятый россыпью» неупорядоченный понятийный набор (аппарат) эмпирически перегружен, «рыхл» (в нём мало теоретических и много эмпирических понятий) и затрудняет сквозной переход уподобляющейся интуиции от абстрактного к духовно-конкретному и (обязательно!) обратно.

Операция рождения новых понятий, или новелла по указанным выше причинам гораздо более сложна и не может быть отнесена ни к макро-, ни к микроуроню. Она, скорее, должна быть отнесена к мезоуровню, так как основана на осознании исследователем целевых ходов собственной же мысли, выработке новых умственных действий.

Исследователь поднимается над планом собственной мысли и постоянно интеллектуальным взором «видит» как неразрывное целое: познавательную («когнитивную») цель, план мысли, себя как носителя познавательной цели, текущую успешность ходов мысли^[16].

Именно целевые ходы собственной мысли, главным образом, а вовсе не свойства вещей занимают при этом исследователя. Свойства вещей были уже учтены — первый раз, — когда рождались (путём отвлечения признаков) «тощие» формальные абстракты (на этом этапе тоже необходимые!). Второй раз свойства вещей учитываются и странно интерферируют в многочисленных процессах метафоризации слов — рождении метафор.

Теперь же исследователь занят сущностными абстрактами, а не указанными тощими формальными «абстрактами» (концептами). Ведь основываясь на образах известных вещей, даже представлениях воображения и фантазии, тем не менее, нельзя совершить скачок к чему-то новому и ранее не известному (то есть «родить», изобрести понятие).

На самом деле «в окрестности акта рождения понятия» происходит многоуровневое восходящее (рефлективное) осмысление своих же организованных ходов мысли, новых умственных действий, изучение мимолётных новых свойств этих действий, а не созерцание и классификация вещей по их признакам.^[17]

Этим и многим другим отличается сущностная абстракция (обобщение) от ходульного формального абстрагирования, которое не может вырваться из смертельных объятий сонма эмпирических понятий, хотя постоянно твердит о том, что работает с понятиями теоретическими.

Данное несколько экзальтированное описание операции рождения понятий вряд ли может быть уточнено в формальном плане, так как весь процесс сугубо не формален.

В макро- и микрооперациях обобщения-конкретизации теоретических понятий происходит вариация признаков понятий (а не признаков вещей!). Широта этих вариаций целиком определяет полноту и силу мысленных теоретических представлений и телесных уподоблений, что важно особенно тогда, когда эти представления и уподобления строят на базе текстов.

Способность порождать теоретические представления (и даже «ощущения») с помощью понятий — реалия. И она бесценна, если речь идёт о теоретической реконструкции «предметов», сущностей, которые принципиально недоступны для натурального восприятия органами чувств.

Мы, занимаясь наукой, часто не замечаем, что большинство наших чувств, состояний, ощущений носит искусственный характер и вызван «понятиями в системах понятий», то есть принципиально не воспринимаемыми сущностями, а не воздействием реальных вещей и процессов на органы чувств.

Конечно, легче всего понять это утверждение историку, который свой предмет вообще принципиально никогда натурально воспринимать не может. Этот предмет не дан ему актуально!

Эта особенность понятий и понятийных систем значительно усиливается в теоретическом сознании, когда признаки понятий, их взаимосвязи и смысл начинают изображать (визуализировать) в материализованном виде, например, не только в виде текста, но и графически так, что они охватываются уже не внутренним а внешним оптическим взором. Это даёт предметную опору и обеспечивает стабильность больших когерентных периодов мышления. А в результате мышление в значительной степени бежит от «логоцентризма», склоняется в визуальный план, в сторону «видеоцентризма мышления» .

Именно поэтому так необъяснимо притягательны графики, таблицы, диаграммы, сети, чертежи, стилизованные изображения и даже шаржи и коллажи. Они пропитаны самим духом систем понятий, к которым имеют отношение. Объяснения не нужны. И так всё симультанно (мгновенно, логично и целостно!) метафорически видно.

Они дают наглядную опору для целостного сознания ходов собственной мысли, направляют на это осознание большую часть интеллектуального ресурса, поддерживают упомянутый подъём над планом мысли. Как бы дают рефлектирующему мышлению подъёмную силу и абрис ближайшего метауровня рефлексии.

Но «наглядные пособия» (а на самом деле — материальное воплощение окостеневшего, не способного на дальнейшее развитие понятия, — муляж, симулякр) делают как раз обратное — связывают крылья мышлению и пресекают любое обобщение и любую конкретизацию.

В этом смысле они родственны по функции уже упомянутым недобрым словом формальным абстрактам, когда их применяют не по назначению и пытаются заменить ими абстракты сущностные.

Любопытно, что сколь бы ни были связны и красноречивы цепи суждений теоретика, выступающего перед коллегами с целью передачи теоретического результата, он редко обходится при этом без наглядных визуальных опор и целого комплекса отнюдь не теоретических метафор.

5. Теоретические ощущения

Термин этот звучит очень необычно, но значимость его легко пояснить и обосновать. Кроме того, термин этот имеет важное значение для дальнейшего изложения.

Наше понимание и сиюмоментное переживание понятий не обязательно связано с чувственным восприятием. У человека есть гораздо более сложные формы получения и переработки информации, чем те, которые даются непосредственным восприятием — симпрактически.

Человек больше живёт не в простанственно-временном мире непосредственного, но живёт в гораздо более обширном надвременном мире, выстроенном в отвлечённых понятиях. Он не только накапливает свой наглядный опыт, но и использует (через рассказывающую функцию культуры) доступный ему общечеловеческий (исторический, текущий и футуристический) опыт, проникая в сущность артефактов, вещей и их отношений.

Уравнения Максвелла, Кощей бессмертный, Олё Лукойё, и множество других важных «существ» и сущностей, конденсированных в системах отвлечённых понятий, физически (внешне-чувственно) никак не обнаруживаются, но в понятиях субъектом вполне адекватно переживаются.

Не следовало бы нам легкомысленно относиться к этим «существам» и сущностям как к нереальным и выдуманным. Выдумать-то они выдуманы, но сверхреальны, ибо влияли, влияют и будут влиять через нашу жизнь на нас и друг на друга гораздо сильнее, чем существа воплощённые.

«Ведьма» как понятие, например, вбитая в головы инквизиторов из «святых» побуждений, возведя на костёр погубила в Европе огромное число женщин. В этом смысле «существо» «ведьма» сврхреально и могущественно.

Если мифические и сказочные персонажи ещё можно трактовать, по Лефевру, как обитателей «пустых виртуальных миров» различных уровней рефлексии, то уравнения и другие сущностные абстракты ярко переживаются, но чувственно никогда не даны.

Вот эти-то все определённо чувственные эмоциональные переживания в полном отсутствии перцептивного начала мы и будем называть «теоретическими ощущениями», ибо никто не будет отрицать, что, например, читая (или сочиняя!) захватывающий детектив с полностью вымышленными сюжетом и персонажами, он рискнул бы констатировать отсутствие чувств, образов и телесных ощущений.

Вдумаемся же хоть раз как следует и со всей остротой в сам невероятный факт: человек читает последовательности предельно искусственных символов и волнуется. Здесь всё предельно искусственно, и здесь внешне-чувственное восприятие играет узкую функционально-служебную роль (просто «оптическое» чтение), но зато бодрствующий мир внутренних ощущений может быть безбрежным.

Именно так мы полагаем дать намёк на содержание термина «теоретические ощущения» применительно к более серьёзным случаям чтения, помимо детектива и романа. Но, конечно, лучше Освальда Шпенглера об этом не скажешь. Надо дать дайджест из его трудов на эту тему. ???

6. Понятия и знания

Итак, за понятиями стоят представления и, как правило, и по большей части, теоретические ощущения — ненатуральные чувства, ощущения, связанная с ними профессиональная уверенность, а значит — знания. Нет ничего более искусственного, чем язык, понятия и вызываемые ими представления и теоретические ощущения, а в итоге — оформленные живые знания. В этом смысле понятия со временем развиваются. Уточняется и непрерывно пополняется совокупность знаний, стоящих за системой понятий.

Скажем, за «начертанием слова», эмпирическим и теоретическим понятием «крыло» в авиастроении в 1980, в 1990, например, году скрывается и стоит неизмеримо больше специального знания, чем было (стояло) в 1930 году.

В знании, стоящем за отдельным понятием, обнаруживается два плана содержания: наглядный и сущностный.

Наглядный, или внешний план содержания^* отражён в том, что понятие расчленено на его связи с другими понятиями, которые представляют собой его «ближайшую окрестность». Это внешний межпонятийный (ассоциативный) план содержания. Он так легко изображаем и графически, то есть именно наглядно. Он и интуитивно ощутим и признаваем каждым мыслящим человеком. Ассоцианизм, так сказать, у всех нас в крови. Но в этом и его опасность. Он может замаскировать глубинные отношения понятий.

Сущностный, или внутренний план содержания^* знаний выражается собственно значением понятия. Его наглядная экспликация проблематична. Это формула, связывающая неявно значения всех понятий данной системы с этим понятием. Сущностный план содержания характерен тем, что именно с него начинается всякий элементарный акт развитие понятия и лишь затем изменяются межпонятийные «окрестностные» зримые связи, лишь закрепляя достаточно созревший результат этого акта.

Главная причина развития понятий — познавательная и изобретательская творческая деятельность человека, меняющего картину предметной среды (отнюдь не только «объектной» среды) и, как следствие, её понятийную модель.

Это развитие происходит сначала незаметно. Плавный «дрейф» значений понятий почти неощутим на довольно больших интервалах времени. Физически он происходит во множестве сознаний (и подсознаний) специалистов, владеющих понятиями данной системы, дающих им реальную жизнь, а вовсе не в «текстоуложениях теорий».

Возникает противоречие между существующими «текстоуложениями» (состоянием суммы теоретических текстов) и текущим содержанием обобществлённого «коллективного» сознания взаимодействующих работающих теоретиков. Постепенно противоречие это обостряется.

Накапливаясь, изменения сущностного плана становятся радикальными, то есть влекут за собой изменения уже во внешнем плане содержания. Как правило, здесь происходит иногда полезный, а иногда вредный метафорический «выкидыш» вместо рождения сразу полноценного понятия. Метафора затем очень долго «подрастает» и дорабатывается в теоретическом «инкубаторе» до уровня настоящего понятия.

При этом в некотором отдельном теоретическом индивидуальном сознании скачкообразно изменяется характер членения понятия, набор и тип его связей с окрестностными понятиями. Здесь уместно процитировать О. Шпенглера: » Мысль, которая делает эпоху, является лишь в ограниченном смысле собственностью того, кому выпадает на долю её авторство.

Она больше принадлежит времени; она бессознательно бродит в мышлении всех, и лишь её формулировка оказывается со своими слабостями и преимуществами судьбой — и счастьем — отдельного человека».

Происходит окончательное логическое узаконивание полученного нового знания. В итоге новая порция знания застывает, «отливается» как изменение в наглядной схеме связи понятий в системе понятий. Это, разумеется, даёт, в свою очередь, немедленный массовый отклик на сущностный живой план содержания всех понятий, участвовавших в скачкообразном изменении схемы.

Яркой иллюстрацией сказанному может служить буквальный «развал» и перестройка терминологической, а затем понятийной системы, её бурный рост, который произошёл в предметной области (и её понятийной системе) — «источники высокоинтенсивного света». Это случилось в «момент» изобретения оптических квантовых генераторов.

Итак, оба плана содержания в знании и понятии взаимообусловлены и органично связаны. Однако до сих пор обычно изучали и моделировали только уже застывший внешний межпонятийный наглядный план содержания — по сути омертвевшие схемы, хотя и несомненно полезные, как предметные опоры для живого мышления.

Взаимосвязь планов содержания чрезвычайно сложна и по настоящее время мало исследована. Она составляет центральную проблему в психолингвистике. Эта проблема сформулирована ещё Л.С. Выготским []. И эта проблема по-прежнему актуальна. Её неразработанность можно частично объяснить отсутствием достаточно удобных средств фиксации наглядного и сущностного содержания понятий в системах знаний.

7. Формальные построения принципиально непригодны

Вообще говоря, минимум средств, «достаточно удобных для фиксации наглядного и сущностного содержания понятий в системах знаний» появился лишь с приходом ЭВМ и мощных программных систем. Кроме того, и это главное, по-прежнему отсутствует ясное понимание того, что формальные построения принципиально непригодны для моделирования процесса рождения новых реальных понятий в системах знаний.

Довоенные опыты школы Л.С. Выготского по «образованию искусственных понятий» у детей на сегодня признаны тупиковым направлением в силу того, что Выготский гипостазировал значение и роль «понятия» и «знака» в психологии. Дело в том, что любое формальное (знаковое) исчисление принципиально не допускает в своём составе ни развития, ни тем более — рождения новых понятий.

Состав термов и всех возможных выражений в исчислении предопределён исходной аксиоматикой, — её базовыми множествами — конечен и неизменен. Исчисление завершено и полно. В его рамках не появится ничего нового. Опознаваемая (интерпретационная) предметная область тем самым также по большей части предопределена.

Если в ней реально (а не в теории), тем не менее, появится новый предмет (не только и не столько «объект»!), то формальное исчисление его увы не идентифицирует без вмешательства теоретика-интерпретатора.

Но практика-то непрерывно даёт примеры бурного развития реальной предметной основы и рождения в связи с этим целых классов новых понятий в сравнительно короткие промежутки времени. Например, в области значения уже упомянутого понятия «крыло» в авиации появилось сложнейшее подчинённое понятие «механизация крыла», которого не было до 40-х годов.

* * *

Нужны неформальные методы и технологии, которые не оставляли бы без внимания (а по существу — за бортом!) изменения значений сущностного плана и структуры понятийных систем. В первую очередь нужна концепция, которая открывала бы широкие возможности интерактивной форсированной работы с понятиями с применением ЭВМ.

Но такой концепции в настоящее время нет. Кроме того нужна сложнейшая технология, поддерживаемая ЭВМ, для повседневной работы с понятиями. Такой технологии и «технологической линии» тоже в настоящий момент нет. Известная система МАКС (манипулирование концептуальными схемами) может работать только с формальными термами — системами эмпирических понятий — концептами.

8. Аппарат понятий. Понятия рождают изобретения

Аппарат понятий столь привычен и так глубоко погружён в повседневные и оперативные функции речи, что многие не подозревают о его существовании. Повторимся: понятия фатально путают с терминами и даже словами. За сущностный аппарат понятий часто принимают грамматический аппарат языка. За «механизмы» понятийного мышления принимают механизмы порождения и понимания фраз и текстов языка.

Превалирует понятие «внутренняя речь» (на роли заместителя понятийного мышления!?). Богатство и мощь понятийного и категориального мышления остаются как бы не замечаемыми.

Работа с понятиями ошибочно отождествляется с работой с текстами, а формальный вывод, оперирующий терминами и обслуживающий убедительность доказательств в ходе лишь коммуникации специалистов, выдаётся за оперирование с понятиями. Считается, что понятия очень легко «породить», достаточно лишь дать определение понятия.

Но всё-таки надо отдать должное: попытки порождения категорий крайне редки и, ясное дело, всегда безуспешны. Между тем, даже «отдельно» взятое слово, по выражению Л.С. Выготского, уже есть «бездна обобщения».

А по Б.М. Теплову, даже стандартные фонемы живого языка не будут восприниматься слушающим и воспроизводиться говорящим, если у него до этого не произошли сложнейшие процессы фонематического обобщения.

9. «Автотрофность^* (самодостаточность)» систем понятий

Во многих случаях хорошо поставленная работа с понятиями в ходе теоретического мышления по результативности, то есть по выходу новых знаний, успешно конкурирует с самым изощрённым экспериментом. Это обстоятельство — генеративный потенциал сознания, владеющего понятийным аппаратом — частично отражено в том, что многие научные дисциплины делятся на ярко выраженные экспериментальную и теоретическую части.

Но что значит «хорошо поставленная работа с понятиями»?

Во-первых, это значит, что снято большинство факторов, мешающих прослеживать межпонятийные связи и проводить вариации значений понятий, входящих в систему понятий, трассы внимания ^[18] и текущий предмет мышления. Но, главным образом, это значит, что не только изобретения заставляют рождать и затем узаконивать («вводить») новые понятия, но и чистая работа с понятиями (только мышление при длительном отсутствии объектного эксперимента) сама рождает понятия и соответствующие им объектные изобретения.

Понятийная система как бы освобождает в сознании теоретика аккумулированное в ней знание, делает его явным (эксплицитным). Зародышем методов такой управляемой экспликации являются методы работы с понятиями, предложенные в рамках методик изобретательства.

В мыслительном процессе в целом и отдельных актах мышления теоретика понятия, в первую очередь, выполняют функцию открытия новых сторон известного предмета или же открытия возможных как целостности новых предметов.

Однако многие логики-позитивисты до сих пор считают, что основа мышления — «факт реального существования отдельных предметов» (они ничего не знают о «категориальности и ортоскопии восприятия», то есть понятийной обусловленности самого восприятия и чувствования. Существуют чувствования, для которых понятие есть, а натурального предмета не воспринять), что якобы и поставляет сознанию «логические атомы», которые должны быть «подведены под сетку признаков, уже имеющихся в сознании»^[19].

Реальные предметы, если бы они представали нашему сознанию, точнее, если бы сознание было способно воспринимать их реальность, приковывали бы сознание к себе на длительные периоды, зачаровывали бы своей неповторимостью и бесконечной новизной. Тем и хорошо категориальное восприятие, что отвязывает нас от этого наваждения (персеверации).

Но совсем не так воспринимает объекты работник сыска или следователь на задании. Он-то как раз попадает под очарование наблюдаемых объектов. «Следы» говорят ему неизмеримо больше, чем случайному «категориальному» наблюдателю. Но «проницательная категоризация» следов на месте преступления следователем имеет совсем не то качество, которое имеет «категоризация» картины преступления понятыми.

Такие соображения о «понятиях» не могут вывести из круга эмпирического мышления и не имеют никакого отношения к феномену изобретения, который теперь окружает нас всюду и совершается на каждом шагу. Когда сетка признаков задана и всё сводится к классификации «логических атомов», то, как уже упомянуто выше, ничего нового в этой сетке уже не возникнет, какими бы «эквивалентными преобразованиями» формальных текстов ни пользовался логик.

На самом деле понятия (аппарат понятий) оказываются органами и инструментами целенаправленного форсированного оперативного изобретения, мощнейшим средством выработки нового знания.

В связи с этим правомерно утверждать, что аппарат понятий неизмеримо обогатил жизнь людей, введя в неё множество таких «ненатуральных» сущностей, которые невозможно ни увидеть, ни измерить непосредственно, но, пользуясь понятиями, можно чувственно реконструировать. Именно чувственно. И эти чувства оказываются ненатуральными, — искусственными.

Сущностно-абстрактное понятийное мышление позволяет создать картину мира, неизмеримо более богатую, чем это позволяют сделать органы чувств, органы восприятия.

Подключение материализованных средств визуализации понятийных систем и ходов и трасс понятийного мышления переводит теоретика в план симультанного визуального мышления, соединяя его с сукцессивным «речевым», даёт предметную опору стабильности, непрерывности и форсированности теоретической работы. Это зримые видео- и фоногештальты теоретика. Это подключение визуальных средств усиливает замечательную ненатуральность понятийного аппарата.

Гештальтпсихология просто поспешила родиться. Её возобновление неизбежно и произойдёт на более высоком уровне. Следует заметить, что П.Я. Гальперин и В.П. Зинченко во всех своих основных результатах просто тяготеют к гештальтпсихологии. Предмет (видимый субстрат) мышления — визуальные и речевые гештальты и умственные действия.

Можно оформить это в виде аллегории «кинофильм»: мыслительный процесс — волнующий просмотр образного фильма представлений, снабжённого дикторским текстом рече-мыслия и покадровыми титрами текста. Ни один из этих каналов мышления (эмоции, образы, речь, текст) теперь невозможно отделить от процесса мышления. Но всё ж находятся теоретики, отдающие предпочтение и примат лишь одному из каналов. Конечно, надо помнить, что это лишь аллегория.

10. Понятия как локальные модели

Понятия и материальные средства их визуализации в совокупности являются моделями особого рода. Они накапливают не только всё новые и новые свойства объектов моделируемой предметной области.

В силу категориальности восприятия и мышления они накапливают в гораздо большей степени свойства самих понятий. Эта автокумуляция (и «автотрофия») гораздо важнее накопления массивов признаков вещей, ибо проясняет не контуры баз данных, а структуру базы знаний, что отнюдь не одно и то же.

Базы знаний суть отнюдь не «улучшенные базы данных». Здесь отличие принципиальное, и нет никакой преемственности и, тем более, — перехода «от баз данных к базам знаний», о котором повсюду толкуют. Здесь нет никакой преемственности и никакого родства. Более того, переход от БД к БЗ попросту принципиально неосуществим (из сонма фактов ни одно понятие пока что выведено не было).

Но способность накапливать свойства самих понятий в этих моделях является чисто техническим и не главным. Это даёт лишь опору для мышления, сохраняет результаты (и просчёты!) его предшествующей работы, позволяет продвигаться в гораздо большем диапазоне по «лестнице» обобщения-конкретизации, чем это возможно «просто в уме».

Основная же функция систем понятий и визуальных средств их представления — быть в мыслительном акте инструментом для волевого открытия новых качеств предмета, для форсированного всестороннего мыслительного эксперимента с целью синтеза больших объёмов необходимого нового знания без обращения к эксперименту.

Это по сути значит, что визуальная система понятий некоторым чудесным образом содержит в свёрнутой форме начало, «зародышевые точки» рождения и роста объёма новых понятий (уже в сознании теоретика!), которые и позволяют разворачивать синтез нового знания именно в тех направлениях, какие продиктует практическая потребность.

Отметим ещё раз и специально, что традиционные формальные модели не обладают таким свойством, ибо основной мотив их создания — замкнуть систему терминов (термов) для реализации формального вывода, то есть требование выбросить теоретика из процесса.

Следовательно, визуальные системы понятий суть весьма мощный специфический автономный вид моделей. В них сначала удаётся заложить предпосылки открытия многообразных новых сторон предмета, а затем в живом сознании теоретиков открыть эти стороны. Это звучит почти банально: физики-теоретики и другие теоретики именно это спорадически и делают.

Список важных явлений, открытых чисто теоретически, довольно велик и быстро пополняется. Тем не менее, от банальной позиции нашу позицию отличает упор на то, чтобы мы обращали внимание на визуализацию и форсированный характер процесса порождения знаний. Порождения не спорадического, не случайного, а «заказного»: «в данной предметной области и в указанные сроки», необходимого именно в данной проблемной ситуации.

Это наиболее ценное свойство визуальных систем понятий слабо используется в традиционных теоретических дисциплинах. В них процесс выглядит лишь как цепь спорадический, случайных счастливых находок и озарений, как постепенное неуправляемое «созревание» систем знаний.

Сейчас явно ощущается потребность в дополнительных (помимо традиционных в теоретическом процессе) средствах и инструментах для работы с системами знаний — полнокровной работы с понятиями. Это работа в форсированных режимах, работа «на заказ», когда недопустимо ждать длительного «естественного» созревания понятий в рамках медлительной жизни научных школ.

В самом деле, понимает ли начинающий учёный хотя бы различия между «словом», «термином», «понятием», «категорией»? В самом ли деле виртуозный болтун и есть величайший из мыслителей?

1. В.А. Лефеввр ↑
2. В.В. Давыдов ↑
3. Рубин де Сендойя ↑
4. Если бы учебные определения понятий были самоценны, главной книгой у людей была бы всего одна книга — «Всеобщая Энциклопедия Понятий», все науки были бы упразднены, а все «книги с теориями» сданы на вечное хранение без востребования. ↑
5. Зиновьев А.А. Из конспекта его доклада на его Московском философском семинаре ↑
6. Амплитуда этой точности поучительно ярко представлена Джоном Дьюи в его книге «Как мы мыслим» ↑
7. Эта шутка сформулирована несколько иначе ещё К. Марксом ↑
8. Потебня А.А. ↑
9. Никто не утверждает, что эта работа чем-то плоха. ↑
10. Здесь не годится «бегство сквозь текст». См. Ильин И.А. Сочинения. т.2. Религиозная философия. М.: «Медиум», 1994.-576с. ↑
11. Лурия А.Р. Язык и сознание. Ростов-на-Дону: «Феникс», 1998.-413с ↑
12. Станислав Лем: « Я рискую быть изгнанным из хорошего общества за фразу, которая прозвучит непристойно. Но я должен её произнести. ПРЕДЛОЖЕНИЕ — ЭТО МЫСЛЬ, КОЕ-КАК ВЫРАЖЕННАЯ СЛОВАМИ. Этому меня в школе учили. Язык — это не мышление, а мышление — это не язык. Мышление не обязано быть и «только языковым». «Значение», конечно, является отношением, … имеет характер континуума, но это, прежде всего переживание, а не предложение языка само по себе и «само в себе»». ↑
13. Ильенков. Э.В. Диалектика абстрактного и конкретного в научно-теоретическом мышлении. М.: РОССПЭН, 1997. 463с. ↑
14. Кучкаров З.А. Методы концептуального анализа и синтеза в теоретическом исследовании и проектировании социально-экономических систем. Т.1,2. М.: «Концепт» — 2008.-498с. ↑
15. Но описанного «чистого» движения в альтитуде пирамиды понятий на практике, как правило, нет, ибо конкретизация и обобщение, как микроопреации (и как «дальние родственники» индукции и дедукции) суть лишь взаимоопределяющие и тесно взаимосвязанные моменты в работе с понятиями. Невозможно «заниматься отдельно дедукцией» и «заниматься отдельно индукцией» (отдельно конкретизацией и отдельно обобщением). При всём желании мы в жизни их в чистом виде не обнаружим, а при даже сильном желании не сможем и сами осуществить. Но в плане макроопераций возможен поэшелонный «дрейф» либо в сторону «усугубляющейся» конкретизации, либо в сторону «усугубляющегося» обобщения. Что и названо здесь макрооперациями. ↑
16. Если, конечно, исследователь не есть ловкий кузнец систем и принципов, «вращается» ли он просто с достаточной изворотливостью и начитанностью в дефинициях и анализах, или это сама природа глаголет из его интуиции, из его искусства уподобления формулам. Но бывает и хуже: многие, слишком многие верят в безграничные возможности строго ограниченных формализмов и оговоренного, допустимого набора ходульных приемов «логического «вывода. ↑
17. Новое понятие рождается как новый орган мышления, а не как маркер на ворохе свойств вещей. ↑
18. трансфокальные цепи, по Г.П. Мельникову. ↑
19. Франк С.Л. Предмет знания. СП-б, «Наука», 1995.-656с. ↑